HistoriCity. Городские исследования и история современности - Степанов Борис - Страница 29

Зигмунд Бауман, выстраивая генеалогию современного туриста, отмечал, что фланер пришел на смену средневековому пилигриму, и стал рассматривать прогулку как посещение театра: с одной стороны, он погружен в зрелище, но при этом не является его участником, с другой – он может воображать себя автором пьесы или режиссером268. И новая концепция зрелищности такого города как Париж, несомненно, также отсылала к театральности. Ульф Стромайер писал, что, отстраивая его в XVII в., власти делали ставку именно на визуальное восприятие, превращая столицу в сцену для демонстрации абсолютистской власти и экономического процветания, предназначенную для рассматривания зрителем. И это напрямую связано с тем, что авторы конца XVII – начала XVIII в. часто прибегали к аналогиям с театром, имея в виду в первую очередь эту выставленность города напоказ269. В то же время сама особенность театральной культуры XVII в. предполагала, что восхищающее зрителя великолепное зрелище является намеренно создаваемой при помощи скрытой машинерии и всевозможных не различаемых зрителем театральных хитростей иллюзией. Не случайно Стромайер подчеркивал, что в раннее Новое время эти метафоры подчеркивали обманчивость, способность вводить в заблуждение, и в силу этого в их рамках было невозможно сформулировать критическую позицию наблюдателя, который постепенно превращается в одну из центральных фигур в контексте новоевропейской культуры знания и модерности как таковой270.

В то же время в рамках других традиций описания окружающего мира, не связанных с представлением пространства города, в европейской и особенно британской культуре раннего Нового времени получают распространение иные метафоры, далекие от выстроенной Бауманом генеалогии и связанные с коллекционированием предметов, впечатлений и наблюдений, которые на протяжении XVII в. все явственней подчеркивали идею независимого, критического взгляда наблюдателя на окружающую его реальность. Кабинеты редкостей, больше известные у нас как кунсткамеры, получившие распространение в Западной Европе в XVI в. и приобретшие наибольшую популярность в XVII столетии, представляли собой объекты, насыщенные различными значениями. Эта сложность находит отражение в том, что даже в рамках одного языка они нередко имели несколько названий, семантически отсылающих к различным коннотациям «удивления», «любопытства» и «редкости»271. Любым из этих понятий могли обозначать сразу несколько физических объектов, предполагающих специфическую пространственную организацию – коллекцию удивительных редкостей, специальный шкаф, предназначенный для хранения и демонстрации отдельных ее элементов, и отведенное для коллекции помещение. Как таковые кабинеты редкостей существовали в контексте культурных практик коллекционирования, связанных с целым комплексом представлений о знании и познании, с одной стороны, и особой культурой социального взаимодействия – с другой. Коллекционер (от правителей, наполнявших свои дворцы произведениями искусства и предметами роскоши до библиофилов и ученых-натуралистов и антиквариев) считается одной из ключевых фигур раннего Нового времени, а собирание коллекций – одним из наиболее важных инструментов познания. Эта значимость нашла отражение в том, что в раннее Новое время кабинеты редкостей превратились в своеобразную метафору мироустройства и в особенности метафору познания. Патрик Морьес в своей истории кабинетов редкостей писал, что они находят «свой raison d’être, смысл существования, в многообразии рам, ниш, коробок, ящиков и футляров, в присвоении мирового хаоса и приведения его в систему симметрий и иерархий, пусть и произвольную»272.

Практики коллекционирования (собирания, упорядочивания и демонстрации природных объектов и артефактов) породили специфический культурный текст, представлявший как мир, так и знание о нем преимущественно в пространственных категориях – как коллекцию разрозненных любопытных фрагментов, не встроенных в какую-то более общую систему273. Как отмечал Нил Кенни, идея коллекционирования доминировала во многих дискурсах и жанрах, связанных с собиранием различных, в том числе и не материальных, дискурсивных объектов, включая историю, моду и литературу о путешествиях274. Она нашла свое выражение и в многочисленных письменных текстах, организованных по принципу коллекции различных рассуждений и зачастую напрямую отсылавших в своем названии к кабинетам редкостей275. Сам акт письма нередко рассматривался как собирание коллекции. Некоторые исследователи полагают, что даже именование кабинетом переносного ящика с принадлежностями для письма отражало, в числе прочих, и эти семантические значения, отсылавшие к культуре познания276.

В английской культуре практики коллекционирования приобрели особое значение. Как писала Барбара Бенедикт, деятельность Лондонского королевского общества способствовала тому, что начиная с последней трети XVII в. «собирание объектов иной культуры и природы и их упорядочивание ради зрительского анализа и удовольствия превращается в своеобразный общебританский проект. Соответственно, их созерцание становилось актом приобщения к британской идентичности»277. Именно в рамках деятельности Лондонского королевского общества и благодаря ему освоение нового мира через путешествия начинает четко ассоциироваться с собиранием частных, а затем и музейных коллекций, вследствие чего, по словам исследовательницы, постепенно формируется особая культура любопытства, которая рассматривается как часть национальной культуры, а посещение музеев – воображаемым актом собирания мира, осваиваемого британцами. Бенедикт ведет речь о процессах, которые только начинают оформляться в последней трети XVII в. и становятся значимыми в контексте формирования национального дискурса в начале следующего столетия и собственно культуры музеев.

Благодаря схождению всех этих пространственных, социальных и интеллектуальных аспектов возникало специфическое метафорическое поле, связанное с коллекциями и кабинетами редкостей, – в качестве такового мог быть представлен как окружающий мир, наполненный всевозможными интересными диковинками, так и особым образом устроенное знание о нем. Причем, как прекрасно продемонстрировал Артур МакГрегор в своем исследовании практик коллекционирования раннего Нового времени, на протяжении XVII столетия имела место трансформация отношения к подобным коллекциям и связанной с ними системе знаний, когда от риторики удивления от разнообразия, необычности и великолепия природных и культурных объектов происходит постепенный переход к подчеркиванию обнаруживаемого в них порядка и системности, которые начинают определять познавательную ценность коллекций278. В своей докторской диссертации, также посвященной этой трансформации, Дэвид Джонс обратил внимание на то, что всевозможные экспедиции и их описания сыграли в ней ключевую роль. Великие географические открытия и расцвет культуры путешествий привели европейцев в незнакомый мир, наполненный удивительными, экзотическими, таинственными предметами и явлениями. Освоение этого мира способствовало (и даже требовало) их низведения до простых разрозненных объектов удовольствия и изучения, тем самым способствуя формированию новой культуры любопытства279. В свою очередь Лондонское королевское общество, поощряя и экспедиции, и коллекционирование, стремилось переключить интерес наблюдателя и, соответственно, читателя текстов о путешествиях с удивления от этого множества таинственных диковинок, на их понимание и точное и разностороннее описание, с расчленения мира на отдельные предметы – на собирание посредством коллекционирования этих предметов целостного образа мира.