Бешеный Лис - Красницкий Евгений Сергеевич - Страница 73

– Фу-у, баба Нинея, пожалей, не могу больше!

– Наигрался, значит, в посла?

– Я не играл, непривычно просто…

– А если непривычно, значит, играл. Ничего, Мишаня, дети только думают, что играют, а на самом деле учатся жить.

– Как хоть получилось-то?

– Хорошо получилось, и в княжеском тереме не осрамился бы. И говорил все правильно… Почти.

– А что неправильно-то?

– Пыжиться не надо было. – Нинея снова медленно преображалась из Владычицы в добрую бабушку. – Тебе тринадцать, так и будь тринадцатилетним. Будь самим собой.

– А кем же я был?

– А ну-ка расправь усы, – неожиданно предложила волхва.

– Так у меня нету еще…

– А если бы стал расправлять, было бы смешно?

– Конечно!

– Вот так же смешно, и когда мальчишка смысленого мужа изображает. Говорил ты хорошо, слушать было приятно и смотреть на тебя было приятно. А вот когда ты со мной в благообразии соревноваться надумал, стало смешно. Потому что говорил ты от души то, во что верил, то, что для тебя само собой разумеющимся было. А потом стал играть в того, кем ты на самом деле не был. И стало тебе трудно, и говорить ты стал плохо, и устал быстро.

«М-да, сэр, не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз! И добавить к этой крылатой фразе нечего».

– Но учиться-то этому надо? Как же учиться, если не пробовать?

– Правильно, Мишаня, учиться надо, но не с внешности начинай, а с внутренней сущности. Ощути себя наследником древнего рода, продолжателем дел славных предков, частицей великого народа славянского, внуком Божьим! Возгордись этим и тут же смирись. Смирись с тем, что ты не волен ни в своих поступках, ни в поведении, ни в речах, ни во внешнем виде. Смирись с тем, что всегда и во всем, даже в мелочах, даже в самое краткое время, даже тогда, когда тебя никто не видит, ты должен быть достоин своего места в жизни, как бы трудно это ни было. В любых бедах: болезнях, поражениях, скудости, отчаянии – сумей соблюсти достоинство. Тогда спина сама выпрямится, и голова поднимется, и о руках думать не нужно будет, и каждый увидевший тебя все поймет без слов. Это трудно, очень трудно, иногда невыносимо, но если в народе нет таких людей, то жалок удел такого народа.

«Прямо по Гумилеву: «Будь тем, кем ты должен быть». Только не та сейчас на Руси фаза этногенеза. Промахнулись вы, мадам, лет на шестьсот минимум. А может, и не промахнулись, а совершенно правильно чувствуете недостаток пассионариев – носителей императива: «Будь тем, кем ты должен быть»?»

– Я тебе сейчас кое-что скажу, Мишаня, – продолжала Нинея. – Один раз, и никогда этого больше не повторю. А ты подумай, как мне трудно это говорить и кем бы я была, если бы не смогла этого сказать. Ты знаешь, как я отношусь к киевским князьям. Ольга… Сука киевская… Баба, потерявшая мужа, – вдова. Что она может? В траур облачиться, вопить о возмездии, рыдать по покойнику, рвать на себе волосы… А она встала во главе войска и… И повергла княжество древлянское!

Еще она была матерью славного воина. Победителя хазар, грозы степняков, ужаса Царьграда. Что должна делать мать такого сына? Гордиться, хвалиться перед другими матерями, радоваться его славе… А она, считай, что своими руками… Знала, что ждет его засада, и ничего не сделала, чтобы спасти. Сидела и ждала, когда принесут весть, которую она и так знала, еще до того, как все случилось.

Но так было нужно. Потому что не князем он был, не властителем. Воинственным бродягой, подобным морским конунгам у нурманов. Храбрым, удачливым, но не способным управлять ничем, кроме своей дружины. Просто военачальником, равнодушным к делам власти.

И Ольга его приговорила. Мать! Сына! И перед ней склонились мужи, не верившие в то, что женщина может ими править. И она воспитала Владимира. Сына рабыни! Воспитала великим князем.

Чего ей это стоило, знала только она одна, никто не видел, что творилось у нее в сердце. И потому она победила! И это была цена за то, что Рюриковичи встали во главе великой державы. Меньше чем через сто лет после Ольги короли и императоры просили руки дочерей князя Ярослава. Великая Русь пошла не с Рюрика или Олега, а с Ольги. Вот, Мишаня, какие бывают сто лет! Вот какие нужны для этого люди!

«Делай, что должен, и будет… Да, едрена вошь, БУДЕТ! Потому что ты ДЕЛАЛ!»

Нинея замолчала, опустив голову. Молчала долго, а когда подняла голову, Владычица уже окончательно исчезла. Снова перед Мишкой сидела добрая и мудрая баба Нинея.

– Славушка, ты-то что из нашего разговора понял?

– Мне Минька… – Роська снова шумно сглотнул и попытался встать, но Нинея жестом остановила его. – Мне Михаил давеча сказал, что учиться всю жизнь нужно. Я думал, он пошутил, а оказывается, правда. А еще он говорил, что раб врет, а воин – никогда. А я думал, что иногда если нужно, то можно. А выходит, что нет… А что, князь Владимир и вправду сыном рабыни был?

– Умен у тебя десятник, Мишаня, даже удивительно.

– У него хороший наставник был.

– Дураку любой наставник не впрок. – Нинея повернулась к внучке. – А ты что скажешь, Красава?

– Мишане бы еще шубу соболью, перстни с каменьями да сапожки красные. Вот бы он тогда красавец был! А я бы, как выросла, на нем бы женилась!

Смеющуюся Нинею Мишка еще не видел. Улыбающуюся – да. Усмехающуюся – тоже. А вот хохочущую, утирающую слезы и хлопающую себя ладонями по коленям, – нет.

Потом был шум, гам, детская возня, хохот – Нинея «отпустила» своих внучат, а Мишка с Роськой принялись раздавать привезенные из Турова подарки. Мишка с удивлением смотрел на своего десятника. Роська, видимо, впервые в жизни принимал участие в таком мероприятии и был счастлив, кажется, больше всех шестерых детишек, вместе взятых. Каждая детская улыбка, каждый радостный вопль словно впитывались в него и накапливались, как в каком-то неизвестном науке аккумуляторе. Бывший Никифоров холоп прямо-таки светился от этой «конденсированной радости».

«Вот-вот, десятник Василий, посмотри на это все, порадуйся вместе с ними, а потом как-нибудь вспомни, что попы этих детишек не иначе как исчадиями ада поименовали бы. Вспомни (а уж я найду случай напомнить) и задумайся. А то что-то ты слишком уж рьяным христианином заделался – начинаешь все в черно-белом виде воспринимать. Нет, брат Ростислав, не все в этой жизни так просто, существуют и другие цвета и оттенки».

Мишка развернул сверток с пуховым платком, который он по-прежнему называл про себя оренбургским. Почему-то захотелось не просто отдать его Нинее, а собственноручно накинуть его ей на плечи. Мишка не стал сопротивляться этому желанию, так и поступил и вдруг словно ослеп от всплывшей из глубин памяти картинки далекого детства.

Отец тогда вернулся из заграничной командировки – ездил учить военных моряков ГДР управляться с новым видом оружия – ракетными катерами. Загранпоездка, пусть даже и в социалистическую страну, по тем временам была редкостью, подарков отец привез кучу и вот так же молча вытащил из сумки и накинул матери на плечи пальто из искусственной кожи – последний писк моды начала шестидесятых годов ХХ века, несбыточную мечту ленинградских модниц.

Картинка исчезла, оставив после себя сладкую горечь воспоминаний о безвозвратно ушедшем, а на Мишку вдруг обрушилась целая лавина ощущений и впечатлений. Первое – изумленный взгляд настежь распахнутых глаз Красавы, остановившийся на нем и Нинее. Второе – боль в раненой ноге – начисто забыл про костыли, это ж надо! И самое неожиданное – склоненная к плечу голова волхвы, прижавшаяся щекой к тыльной стороне Мишкиной ладони.

«Боже мой, сколько же лет она мужской руки на своем плече не ощущала? Умная, поразительно, по нынешним временам, образованная, властная и… такая одинокая Светлая боярыня, по каким-то причинам похоронившая себя в глуши припятских лесов и болот. Что ей сейчас вспомнилось, так же как и мне? Отец, муж, сын, любовник? Ничего-то я о ней не знаю, но…»