Музыка войны - Лазарева Ирина Александровна - Страница 26

– Ничего не понимаю. – Наконец пробормотала Вера Александровна. – Какая Испания? Вы шутите? Зачем вам туда?

Парфен аж заскрипел зубами от негодования.

– Мама, как же «зачем»? Здесь оставаться – опасно! Если хотите, поедемте все вместе. Мы же не то, чтобы бросаем вас. Мы просто ищем безопасное место на этом свете. Чтобы растить детей…

– Но.. Испания! Испания! Другой конец Европы!

– Я все понимаю, все. – Сказал Семен Владимирович. – Хочется уберечь детей, и это правильно. Но отчего же не Россия? Ведь там Зоя Васильевна, она давно зовет вас… Отчего эта совершенно чужая страна…

– Россия! – Воскликнула Карина. – Страна «ватников»! Там еще большая разруха, чем у нас… Она уже начала перечислять свои излюбленные мифы про бытовую технику, вернее, ее полное отсутствие, но Вера Александровна перебила ее:

– Ну кто, кто тебе сказал этот бред? Да ведь это ложь! Ведь твоя родная мать работает в Москве…

– Так она на олигархов работает!

– На обычных банковских служащих!

– Ага, и ей платят шестьдесят тысяч рублей в месяц обычные служащие!

– В Москве такие высокие зарплаты…

– Как вы не понимаете? – Вмешался Парфен, почувствовав, что нить разговора упорно вьется по кругу. – Дело совсем не в этом!

– Испания – фашистская страна. – Промолвил Семен Владимирович, не слушая его. – Они воюют вместе с Америкой и Англией на стороне нацистской Украины. Они поддерживают их бомбардировки Донбасса. С их подачи погибли и были изувечены мирные жители, с их подачи взорвали школу, убили столько детей, убили детей на пляже, Горловскую Мадонну с малышкой… Что толку перечислять? Вы и так все знаете.

Лица Парфена и Карины стали темными, они обменялись тяжелыми взглядами, когда Семен Владимирович заговорил на болезненную для всех тему, ведь и Карина еще совсем недавно рыдала над репортажами об убитых детях и двадцатилетней маме с оторванными ногами, которая гладила, умирая, уже убитого грудного ребенка, не догадываясь о том, как близок и необратим был конец.

– И все-таки вы не понимаете. – Наконец сказал Парфен. – Мы знаем, что Англия… Испания… Америка… Все против Донбасса. Мы знаем, что в Киеве бандеровцы, видели… – тут неожиданно ком подступил к горлу, в памяти вспыхнул образ Тани в тот день, когда он в последний раз видел ее мимолетом. – Мы все это знаем. Но здесь война, и мы не хотим войны. А в Россию не хотим, потому что не сомневаемся в том, что в Европе уровень жизни лучше.

– И что самое важное, вас там все ждут! – С ехидством в голосе произнесла Вера Александровна.

– И в России не ждут. – Отрезала Карина.

– В России вы знаете язык, ваше образование котируется, в России кое у кого родная мать!

– В Россию мы не поедем ни за какие коврижки. Это ведь российские силовики помогли организовать здесь переворот. Если бы не поддержка…

– А в Киеве американцы помогли осуществить переворот, и что?

– Не важно это все! В общем: думайте, что хотите, мы все равно поедем.

Семен Владимирович посмотрел на Веру Александровну, а она на него. Чувство замешательства сменилось чувством глубокой обиды и непреодолимой горечи. Они пытались понять друг друга, понять самих себя, но выходило не сразу, вернее сказать, почти не выходило. Что же так оскорбило их в решении сына и невестки? Казалось, не само расставание задело их, а что-то другое, что упорно ускользало от сознания в столь волнительный и тревожный час.

Поздно вечером Семен Владимирович вернулся с работы, и Вера Александровна поднялась с кровати, чтобы проследить, что он разогреет еду, прежде чем поесть. Однако он отказался от пищи, и вместе с женой лишь пил чай. Настроение у обоих было подавленное. Именно такими их застал Парфен – он тоже не мог и не хотел уснуть. Ему хотелось предпринять вторую попытку объясниться, совесть терзала его, нашептывая, что он был резок, груб и вел себя как неблагодарный сын. Он пытался мягко уговорить их, увещевать, расписывая достоинства жизни в Европе.

– Поймите, ведь мы не в самой Испании, а на ее острове рядом с Африкой… там очень теплое течение, климат просто рай – вечная весна, двадцать градусов, не жарко и не холодно. Фрукты и овощи сами спеют на вулканической почве… Высокие пенсии, пособия… Какая эта возможность для наших детей…

– Да не в этом дело, Парфен! – Перебил его отец. – Разве мы говорим, что там вам будет хуже?

– Тогда в чем дело, в чем? Я не понимаю вас.

– Эх, сынок… Неужели для этого я когда-то воевал в Афганистане? Для этого рисковал собой каждый день… в течение целого года? Для этого вот этими руками… – Он затряс грубыми мозолистыми ладонями с грязью, глубоко въевшейся в прожилки кожи. – Этими руками хоронил боевых товарищей, восемнадцатилетних ребят, детей по сути…

– Да причем здесь… – пробормотал Парфен. – Ведь Советский Союз давно распался!

– Нас не спрашивали, когда Союз разваливали. Никто на Донбассе не хотел этого.

– Да как же…

– Но не в этом суть.

– Да! – Вмешалась Вера Александровна. – Не это теперь главное.

– Так что же главное? Вы меня сбиваете с толку, я не ничего не понимаю. Что вам не дает покоя? Почему вы так осуждаете меня?

– Бросить родную землю в час нужды, когда на нее обрушились нескончаемые несчастья, когда враг стоит у порога родного дома… Парфен, неужели ты не думал о том, кем ты стал, в кого превратился? Разве такого сына я всегда воспитывал? По-мужски ли это? Неужели в тебе не кипит злость на украинцев, что стреляют по нам день и ночь? Неужели в тебе совсем нет желания, если не защитить своих земляков, то хотя бы не оставлять их в столь трудный час? Ведь это же… крысиное бегство с корабля.

– Ах вот оно что! – Искры злости и обиды вспыхнули в глазах Парфена.

Укор отца особенно глубоко задел Парфена по той простой причине, что он и не думал об их отъезде как о предательстве и трусливом поступке. Как разумный человек, семьянин, молодой отец, он рассуждал здраво, без излишних чувств, которые могли бы связать его по рукам и ногам. Так и в чем же он был виноват? Надуманное преступление, надуманные упреки, родные отец и мать сделали его без вины виноватым, но и это было не главным, а главным было то, что он не знал, как вымыть из себя жгучий яд от попраний собственной совести, и в заключение, как отмыть себя в глазах близких.

– Так вот почему вы не хотите ехать с нами! А если завтра авиация налетит, да не старая, отжившая свое, украинская, а новая американская, и город начнут ровнять с землей, как это было в Белграде? Вы же погибнете! Вы об этом не думали? Неужели не понимаете, в какие игры играют наши предводители? Не знаете, что та сторона способна на все… У тех нет ни жалости, ни человечности, там, быть может, вовсе нелюди принимают решения. А ты?! – Вдруг Парфен обернулся к матери, опустившей глаза и не долгое время встревавшей в их разговор. – Неужели ты так же сентиментальна, как и папа, ведь ты – женщина?

– Пусть бомбят. – Ответила Вера Александровна так хладнокровно, что Парфен на несколько мгновений потерял дар речи. – Пусть ровняют с землей. Наша смерть не будет напрасной.

– Как это… не будет? Как это понимать?

– Ты говоришь: сербов убивали за просто так, чтобы развалить Югославию. – Ответил за жену Семен Владимирович. – Но зато весь мир в очередной раз увидел истинное лицо демократии или, с вашего позволения, «дерьмократии», увидел настоящее лицо Америки. Нет, эти несчастные люди погибли под ковровыми бомбардировками не зря. Все люди умирают однажды, но не все умирают так, как гибли они – храня в себе великий смысл. Они умирали на своей земле и за свою землю.

– Да, давайте все умрем здесь под пулями или бомбами нацистов. – С ехидством сказал Парфен. – Это будет вернее всего. Ничего не добьёмся в военном или стратегическом плане, зато всем-всем покажем, какие мы храбрые, отважные, неотступные.

– Именно. – Холодно ответил Семен Владимирович. – Тебе кажется, что этого очень мало для того, чтобы отдать свою жизнь. Но ты еще молод и не знаешь, как ничтожно стоит собственная жизнь, как невесома она. Однажды ты поймешь, что то, о чем я толкую, не просто не мало, а… неподъемно, необозримо. И тебе захочется отдать все свои прожитые годы за одну лишь возможность вернуться сюда, в эту минуту и в это место, чтобы принять совсем другое решение. Ты поймешь, что смерть за правду лучше жизни в заблуждении среди заблудших и… блудливых.