Кронпринцы в роли оруженосцев - Александров Валентин Алексеевич - Страница 26

Александров, как всегда, был категоричен и, видимо, проговаривал те идеи, с которыми он намеревался выступить перед Горбачевым.

— Ни черта это не атомный взрыв, — говорил Анатолий Петрович и резал воздух руками. — Ни взрыва, ни выброса не может быть; обыкновенный пожар; относиться к нему надо как к таковому; скандинавы подняли панику, чтобы поднять цену своей компетентности; массового заражения, о чем они говорят, принципиально не может быть.

Главного атомщика никто не перевивал. Видимо, когда-то сложившуюся позицию он еще и мог отстаивать самостоятельно. Посмотреть на дело своего ума и таланта с какой-то иной, критической точки зрения было трудно. Ну, а ценой старости здесь был не запутавшийся рукав пиджака или неподдаюшаяся пуговица плаща, а жизнь и здоровье миллионов людей, накрытых облаком Чернобыля.

ТАК КТО ЖЕ ИЗ НАС «ГЕМОРРОЙ ТРУДА»?

Когда В.М. Фалина назначили в 1987 году заведующим международным отделом ЦК КПСС, а я стал работать в том отделе консультантом, моя острая на язык жена выпалила:

— Разве можно идти на работу, где начальник с таким опрокинутым лицом? Тут его по телевизору показывали. Глаза в синяках, щеки впалые, волосы слипшиеся, говорит никого не видя. Геморрой труда какой-то. С таким загробным видом надо только за катафалком идти, а он будет красным флагом размахивать. Вот увидишь, ваш отдел разгонят вместе с ним, а то и весь ваш гаженый ЦК.

Естественно, я возразил против такой глупой физиог-номистики, да еще выраженной с навеянных перестроечными ветрами враждебных позиций. Сказал, что Фалин — человек с выдающимся светлым умом, прекрасный аналитик, крупнейший специалист по отношениям с Западом и особенно с Германией. Интеллигент с глубочайшими знаниями некоторых направлений искусства. Его даже в Эрмитаж приглашают в экспертные комиссии по части старого русского фарфора.

В общем, отбил атаку злопыхательства на домашнем участке общественной борьбы. А поскольку каждый дом тогда отражал повсеместное брожение умов, то вскоре пришлось не раз в частных разговорах и официальных аудиториях сталкиваться с подобными предубеждениями и излагать свое сложившееся мнение.

К тому времени мы были знакомы с Фалиным более тридцати лет. Еще в 1956 году вместе работали в хитрой организации под названием Комитет информации, где переплетались различные слагаемые внешнеполитических служб советского государства. Бывал у него в гостях в Бонне, где он работал советским послом. Пытался помочь ему в решении свалившихся бытовых вопросов, когда его выставили из аппарата ЦК КПСС, а я служил помощником главы правительства Российской Федерации.

Когда Фалин стал моим начальником в международном отделе ЦК, самым трудным для меня было не вести разговор с ним на «ты» в присутствии посторонних. Для этого я стал говорить о нем только в третьем лице. Как ни странно, за три года этот стиль удалось выдержать до такой степени, что даже бывая часто с ним один на один, я говорил о нем как о какой-то абстрактной фигуре, бесфамильном заведующем отделом.

Через год или полтора Фалина избрали секретарем ЦК и он предложил мне вернуться на бывшую когда-то у меня должность помощника секретаря. В такой связке мы и встретили с ним август 91-го года.

Напряжение в руководстве КПСС достигло предела. Нарастал конфликт между Горбачевым и той частью политбюро, которая выступала за решительные меры борьбы против Ельцина и шедшего с ним руководства Москвы в лице Попова и Лужкова.

Фалин не входил ни в одну из группировок. Но, видимо, его пытались перетащить на свою сторону деятели, стоявшие в оппозиции к Горбачеву. По крайней мере, с ним велись какие-то разговоры и он был в курсе возможных осложнений. Хотя, скорее всего, — в общем плане.

Его осведомленность сказалась на моем решении, или вернее сказать — нерешении поменять работу. Примерно в июне 91-го мне позвонил мой давний коллега и товарищ еще по работе в группе консультантов Г.С. Остроумов, который к тому времени работал референтом у Горбачева то ли по линии его президентской должности, то ли как у Генерального секретаря ЦК КПСС. Тогда это тесно переплеталось.

Остроумов сказал мне, что создается должность заведующего пресс-центром ЦК КПСС, по положению равная заместителю заведующего идеологическим отделом. В его разговоре был заложен вопрос, кого бы можно было порекомендовать на эту работу. Я сказал, что он может рассматривать и мою кандидатуру, поскольку помощни-ческие обязанности порядком надоели. Остроумов ответил, что поддержит такой вариант.

Вскоре он позвонил вновь и сказал, что секретарь ЦК по идеологии В. К. Лучинский согласен с моей кандидатурой. Условились о встрече. Но тут я должен был лететь в Североморск по плану изучения положения на местах. Мой разговор с Лучинским затягивался.

Вернувшись с Севера, я сказал Фалину о возможном переходе на работу в пресс-центр. В обычной манере вялого рассуждения Фалин сказал, что не стал бы возражать против любого перехода, но не считает сейчас такой шаг оправданным. Во-первых, продолжал он размышления вслух, заместителем заведующего ты и здесь можешь быть, если это тебя устраивает. Во-вторых, положение складывается не такое, чтобы переходить в идеологию.

Далее была сказана ключевая фраза. «События серьезные готовятся, многие головы могут полететь, в идеологии — в первую очередь. Больше, — заключил Фалин, — ничего сказать не могу».

И не ясно было: он не может сказать ничего толи потому, что больше ничего не знает, то ли не хочет или не должен выходить за рамки доверенной ему информации.

Судя по этой фразе, Фалин должен был что-то знать о предстоящих выступлениях внутри руководства КПСС. Но его последующие действия показали, что он был вне активных планов будущего ГКЧП.

В июле — начале августа стали появляться разного рода заявления, обращения, письма, свидетельствующие о нарастании поляризации в партии и в государстве, особенно в силовых структурах. Но международный аппарат оставался вне этой борьбы. Никто к нам не подступал ни с какими предложениями. Ни слева, ни справа.

Положение руководителя пресс-центра не могло быть нейтральным. Ясно, что, находясь на этой точке, надо было служить какой-то силе. Так называемые идеологи, а именно Дзасохов, Лучинский, с которыми я был знаком, были мне, пожалуй, ближе в силу своей интеллигентности. Но не видно было, чтобы они готовы были хоть палец о палец ударить, чтобы влить какую-то энергию в партийную жизнь.

С другой стороны, разворачивалась активность Шенина, Бакланова, Купцова, которые явно рвались залатать ползущее на части полотно партийной организации. Но в человеческом плане я не чувствовал с ними родства душ.

Взвесив все эти слагаемые, с тяжелым сердцем позвонил Остроумову, сказал ему, что остаюсь в международной сфере, где работаю уже сорок пять лет. Думаю, что Георгий Сергеевич изматерил меня за то, что морочил ему голову, но, будучи воспитанным человеком, вслух он только выразил сожаление. То же самое я передал Лучинско-му через его помощника.

Тем временем шел август. Во второй декаде, кажется, укатил в отпуск в Крым Горбачев. Около десятого августа взял отпуск и Фалин, причем на полный месячный срок. Мы с ним условились, что мой отпуск начнется сразу же после его возвращения. С расчетом на это я заранее купил путевки с 7 сентября в «Тессели», крохотный санаторий, расположенный бок о бок с дачей Горбачева в Форосе.

Пятница, 16 августа, ничем не предвещала появление в понедельник 19 августа на политической сцене нового образования под названием ГКЧП, а на экранах телевидения с шести часов утра Танца маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро».

Днем в пятницу мне позвонил Фалин из Переделкино, что в двадцати километрах от Москвы по Минскому шоссе, где он занимался ремонтом собственной дачи. Телефона в доме у него не было, и он звонил по радиотелефону служебной автомашины, которую использовал для хозяйственных разъездов. Переговаривались мы с ним каждый день, чтобы держать его в курсе новостей, о которых можно было бы говорить по открытой линии.