Кронпринцы в роли оруженосцев - Александров Валентин Алексеевич - Страница 20

— Если кто-то так скажет — пусть сам попробует напиться им до опьянения. Я жил в Забайкалье и других кумысных местах, знаю, как с ним обходиться. Если бы первый секретарь не отодвинул бокал с кумысом, я предложил бы и всем собравшимся его налить, тогда видно было бы, чего стоят эти шутники.

— Так вы заподозрили неладное в этом предложении?

— Еще бы. Тост с бокалом кумыса — это похлеще, чем с рюмкой простой воды. Воду, говорят, пьют за дураков, а тот, кто с кумысом провозглашает тост, — сам в дураках может оказаться.

— Обиделись, наверное, наши хозяева, — высказал я терзавшее меня предположение.

— Ничего. Они наверстают, как только мы улетим. Едва ли они уничтожат все батареи, что в столовой выставили. Рука дрогнет. Что-нибудь да оставят. И наверняка — не кумыс.

Секретарь ЦК хорошо знал партийный актив. Скорее всего, как он сказал, так и было. Но только об этом история умалчивает.

УВОЛЬНЕНИЕ С ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬЮ

М.С. Горбачеву, когда он стал весной 1985 года Генеральным секретарем ЦК КПСС, достался очень пожилой состав руководства партии и страны. Особенно это видно было в верхнем эшелоне. Большинство членов политбюро были в возрасте на уровне семидесяти лет.

Одним из самых старых среди тех руководителей, которые по праздникам стояли на трибуне Мавзолея, был мой непосредственный начальник — секретарь ЦК КПСС Константин Викторович Русаков. К тому времени ему перевалило за семьдесят пять. С него и решено было начать обновление руководства.

Царедворских хитростей здесь было применено немало, чтобы все выглядело пристойно, а самое главное — не вело к сплочению престарелых ветеранов в оппозицию новому генеральному секретарю.

Первый разговор с Русаковым Горбачев поручил самому доверенному своему человеку — Лукьянову, который официально заведовал всего лишь так называемым общим отделом, иначе говоря канцелярией, а наделе был главным лицом в организационной работе внутри Центрального Комитета.

Как-то осенью 1985 года Лукьянов пригласил Русакова зайти к нему. Это выходило за рамки субординации, поскольку номинальное положение приглашавшего было намного ниже и в случае необходимости он должен был по сложившемуся этикету зайти к секретарю ЦК.

О содержании состоявшегося разговора Русаков никому не рассказывал, но все знали, что Лукьянову поручены самые деликатные, в том числе кадровые дела. Какое-то время спустя в силу аппаратной проницаемости стало известно, что Лукьянов предложил Русакову подумать об отставке, привел в качестве довода все его недуги. Сказал и о том, что генеральный секретарь будет особенно признателен, если Русаков сам проявит инициативу, которая поможет начать широкий процесс омоложения.

Вернулся Русаков с этого разговора будто сломленный. Велел дежурному секретарю никого к нему не пускать и его к телефону не подзывать. Понять его желание осмыслить состоявшуюся беседу нетрудно. Ведь до этого из руководства уходили только в случае кончины или немилости со стороны главного партийного начальника. Фактор возраста, казалось, отсутствовал с избранием человека в высший партийный ареопаг.

Не знаю, состоялся ли у Русакова после этого прямой разговор с Горбачевым, но думаю, каким-то образом генеральный секретарь подтвердил, что Лукьянов действовал с его ведома. Иначе крайне недоверчивый Русаков ни за что бы не приступил к выполнению совета Лукьянова.

Дня через два-три Русаков позвонил мне по телефону, который он предпочитал разговору с глазу на глаз. Всегда со всеми на «вы», спросил из осторожности:

— У вас никого нет?

Приняв ответ, что я в комнате один, продолжил:

— Я долго размышлял, как мне поступить. С одной стороны, пользуюсь полным доверием генерального секретаря. Он говорит, что пока я работаю, он спокоен за порученное мне дело. С другой — никуда не денешься, годы идут, наверное, ему лучше было бы опереться на помощь более молодых. Вот я и думаю, не обижу ли я Михаила Сергеевича, если поддамся таким своим размышлениям и попрошу освободить меня от должности секретаря ЦК. Что вы думаете на этот счет?

Вопрос был архидел и катным, учитывая мою должность помощника секретаря ЦК. Поддержать его в демонстрируемом порыве значит признать, что человеку действительно пора на покой. А если завтра он изменит свое решение, как мне с ним придется разговаривать? Возразить против отставки представляется, во-первых, бесчеловечным, учитывая, что мне хорошо известно его тяжелое состояние здоровья. Во-вторых, если он заговорил об этом, стало быть, какой-то путь в своих раздумьях и, может быть, советах с другими уже прошел. Возражения будут искусственными. Более того, их можно будет принять за мое желание удержать Русакова на его должности. Ведь в случае отставки уйдет человек, с которым я связан своей работой. А будет ли назначен кто-либо другой на его место и захочет ли этот другой видеть меня в качестве своего помощника — это уравнение со многими неизвестными.

С Русаковым к тому времени мы были знакомы уже более двадцати лет. Он был когда-то заместителем Андропова, а я работал консультантом в том же отделе социалистических стран. Знал его хорошие и иные стороны. Это был преданный порученному делу до самозабвения управленец, прошедший школу руководства еще при Сталине. Бессребреник, с вытравленным чувством тщеславия. Недоверчивый, со злой памятью. Консерватор по убеждению. Если поискать в галерее Льва Толстого сходный персонаж, то это, пожалуй, Аркадий Алексеевич Каренин в советском, более того, сталинском преломлении.

Знал я и состояние его нездоровья, хотя информация об этом в те годы закрывалась от посторонних с особой тщательностью.

Наверное, в его организме не было ни одной жилки, не пораженной каким-нибудь недугом. Последние лет пятнадцать он не мог заснуть, не приняв таблетку для сна. И не мог отойти ото сна, не проглотив какую-то другую — бодрящую.

Помню, как он еще в годы чехословацкого кризиса 1968 года сетовал однажды, что, вернувшись с работы в первом часу ночи, только проглотил таблетку снотворного, как зазвонил телефон и ему срочно велено было ехать к Брежневу. Чтобы не уснуть в дороге, Русаков принял удвоенную дозу кофеина. Но тут ему вновь позвонили и сказали, что ехать не надо. Тогда он нейтрализовал кофеин еще двумя таблетками для сна. В результате когда лег спать, глаза не закрывались, а вместо покоя наступило состояние сомнамбулического беспамятства.

Примерно за полтора года до отставки Русаков стал катастрофически терять зрение из-за помутнения обоих глазных хрусталиков. Сделали операцию силами ведущего офтальмологического центра доктора Краснова, затем — в другом прославленном институте доктора Федорова. Но ослабшая глазная ткань рвалась, не выдерживая швов. Несколько месяцев Русаков вообще мог воспринимать информацию лишь на слух.

Восстановить удалось десятую часть от нормы зрения. Напряжением воли он смог подавить в себе естественные проявления слабовидящего человека. Ходил быстро, смотрел собеседнику в лицо. И только очки с невероятно толстыми стеклами, без которых он не мог сделать и шага, выдавали сокрушающий недуг.

Все эти обстоятельства вмиг пронеслись в моем сознании, когда Русаков в привычной для него быстрой ма-пере рассказал о намерении уйти в отставку и спросил, что я думаю на этот счет.

В такой ситуации человечнее говорить не то, что думаешь, а близкое к тому, что спрашивающий хотел бы услышать. Поэтому я принялся анализировать ситуацию, его функции как секретаря ЦК, его знания, опыт, современные задачи, возможности здоровья, интересы семьи. Из этого вытекало, что его решение было бы оправданным только в том случае, если оно будет приемлемым для генерального секретаря.

— Вот это меня больше всего и волнует, — сказал Русаков, — поскольку с генеральным я еще не говорил.

Неужели, закралось у меня сомнение, такой прожженный царедворец может делиться сомнениями по поводу своей отставки со мной прежде, чем определился в отношениях с генеральным? Здесь что-то не то! Но проверить трудно, поскольку в силу закодированной системы доносительства разговор с кем-нибудь из компетентных, а это значит близких к Русакову людей, вскоре к нему же и придет.