Последний свидетель - Гайдуков Сергей - Страница 32

— Не посидишь с нами? Выпьем, поболтаем, — предложил Женя, но Алик не остался бы здесь даже в том случае, если бы ему пообещали вернуть две тысячи. Ему здесь не нравилось. Что-то здесь было в самом воздухе — гнетущее и опасное.

Алик стремительно выбежал из бара на улицу и схватил Наташу за руку.

— Ну? — взволнованно спросила она. — Все в порядке?

— Вроде бы да. — Алик настороженно огляделся — ему мерещилось, что кто-то незнакомый и зловещий поднялся вслед за ним из «Старого фрегата» и теперь наблюдает из-за угла. — Но все равно — давай побыстрее слиняем.

Наташа не стала возражать.

— Пойдем ко мне домой. Я познакомлю тебя с родителями. И поедим заодно.

— Вот это кстати, — обрадовался Алик. — А что сначала — родители или ужин?

На самом деле сначала их ждало ни первое, ни второе. Пройдя мимо выглядевшего напряженным отца и озабоченной матери, Наташа увидела сидящего на кухне человека в милицейской форме.

— Здравствуйте, — удивленно и настороженно сказала Наташа. И не без труда улыбнулась.

— Добрый вечер, Наталья Ивановна, — ответил майор. Улыбки на его лице не было.

10

Хаотичные и расчетливые, случайные и преднамеренные, разрозненные и направленные единой волей — все события, протекавшие в Новоудельске вслед за вынужденной остановкой пассажирского поезда на окраине города, странным образом миновали человека, который, собственно, и нарушил покой захолустного степного городка своим появлением.

Михаил выпрыгнул из почтового вагона, когда поезд начинал тормозить. Потом он двинулся в противоположную от вокзала сторону. Используя ночную тьму, он остался незамеченным. Довольно быстро прошел город насквозь и на противоположной окраине обнаружил маленький деревянный домишко, показавшийся Михаилу необитаемым. Внутрь дома он проникать не стал, а снял с близстоящего сарая засов, нашел там относительно чистое место и улегся спать, скрутив проволокой дверные ручки изнутри.

И после этого он провел около двенадцати часов в странном состоянии — где-то между сном и бредом. Только сейчас Шустров понял, как он устал — не в последнюю очередь от непривычного климата. Крем кое-как спасал от ожогов, но жара и пыль, в которых он пребывал уже неделю, измотали его.

К тому же отдых в сарае явился первым полноценным отдыхом за все это время. Однако его напряженный рассудок с трудом переходил из режима стресса в режим расслабленности. И первые несколько часов Шустрову снились сны — короткие фрагменты, прерывавшиеся его пробуждениями. Он смыкал веки, и поток знакомых и незнакомых образов обрушивался на него. Он дергался, переворачивался, хватал себя за левую сторону груди, где когда-то была наплечная кобура, а сейчас пустое место. И хотя ночь была довольно прохладной, Шустров быстро вспотел во сне. Сначала ему приснилось, что он все еще едет в поезде. Вагон трясет, стучат колеса на стыках рельсов. Он смотрит на девушку, что сидит на боковой полке, а девушка смотрит на него. Шустров чувствует себя вполне беззаботно, он не думает ни о деньгах, ни о погоне. Он не прочь поболтать с девушкой, а там — возможны разные варианты. Они все смотрят друг на друга, и Шустров начинает жалеть, что они едут в плацкартном вагоне, а не в СВ. Они продолжают молча пожирать друг друга глазами, и Шустрову кажется, что во взгляде его попутчицы написано: «Я готова. Ты мне нравишься. Я хочу тебя». Михаил улыбается — ему приятны такие признания. Он тоже хочет сделать девушке что-нибудь приятное. Он снимает с безымянного пальца правой руки обручальное кольцо и протягивает ей. Не разжимая губ, он произносит: «Возьми, это подарок». Девушка мило улыбается, берет кольцо. Встает, подходит к Михаилу и целует его в лоб. «В губы, — говорит он, — надо в губы». Он закрывает глаза, предвкушая прикосновение нежных губ, но ничего не происходит. Он не выдерживает и открывает глаза. Девушки нет. Она исчезла. «Она забрала с собой мою вещь!» — кричит Михаил, вскакивает с полки и... просыпается.

Вытерев со лба пот, он поворачивается на левый бок и засыпает. Сразу же темнота. Настолько темно, что режет глаза. Михаил вдруг понимает, что это не темнота — это свет, белизна, настолько яркая, что больно глазам. Он закрывает их ладонью.

Чья-то рука заставляет его отнять ладонь от лица. Рука маленькая, тонкая, но сильная. Такие руки есть только у одного человека — у его матери.

И Михаил понимает, что белизна — это снег. Вокруг только снег. И высокие сильные кедры, уходящие прямо в небо. Он дома. Нет этой идиотской жары, нет безумных казахов с пистолетами. Он дома.

Шустров облегченно вздыхает и садится в снег. Он одет легко — та же синяя майка, джинсы. Но ему не холодно. Он берет снег и трет им лицо. «Класс!» — кричит он. «Простудишься!» — отвечает мать. Она стоит в своем старом черном пальто и сером пуховом платке.

«Не простужусь, — весело отвечает Шустров. — Я здоровый».

«Здоровый, только толку от твоего здоровья немного, — ворчит мать. — У других дети как дети, помогают родителям... А ты?»

«А что я? — обижается Шустров. — Я разве не помогаю? И на огороде летом, и вот сейчас...»

«Без этой помощи я обойтись могу, — строго говорит мать. — Я пока еще сама не больная. А случись что — как с отцом случилось, — где твоя помощь?»

Шустров хмурится: ему неохота в сотый раз доказывать матери, что все случилось так, как должно было случиться. Он был в командировке на Северном Кавказе, когда у отца случился сердечный приступ. Он был на этом чертовом Кавказе, когда в областной больнице матери сказали, что единственный способ спасти отца — срочно делать операцию. Что-то там с сосудами. Такие операции делали в Питере. Примерно за десять тысяч долларов. У матери не было денег даже на то, чтобы отправить отца туда на самолете. Она звонила сыну в Москву, но жена бессчетное количество раз отвечала, что Миша в командировке, а местонахождение в таких случаях никто не сообщит. Михаил приехал через семь дней после похорон отца.

Мать ничего не выговаривала ему. Она все понимала. Шустров обустроил могилу, побыл еще несколько дней с матерью, помогая ей сжиться с потерей. Но сжиться с этим было невозможно, потому что сама жизнь оказалась разорванной смертью отца на две части: до и после. Соединить эти части было невозможно. Что-то изменилось навсегда.

Изменилась в первую очередь мать: она осунулась, помрачнела и истончилась, словно отец, уходя в иной мир, забрал с собой и часть ее. Изменились ее разговоры — ни о чем она не беседовала так охотно и долго, как о своей будущей смерти. Михаила это насторожило, тайком от матери он переговорил с врачом из районной поликлиники. Тот сказал, что имеет место общее нервное истощение и что было бы удивительно его отсутствие.

Мать Михаила выискивала и выспрашивала все последние известия о смертях своих знакомых и родных: кто от чего умер, какие были похороны, какую могилу устроили.

Когда Шустров приехал на годовщину смерти отца, то вся накопленная информация обрушилась на него, приведя его в состояние оторопи.

— У Никифоровой Прасковьи на похоронах сто пятьдесят человек было, — сообщала мать. — А уж какой памятник ей сыновья сделали! Любо-дорого поглядеть! Мраморный, два метра высотой!

— Откуда у них такие деньги? — мрачно поинтересовался Шустров.

— Достали для родительницы, — с укоризной в голосе сказала мать. — А вот я про себя думаю: хоть оградку бы мне сынок сделал... Может, и того не дождусь.

— Ты еще сто лет проживешь, — произнес Шустров, глядя в стол, разделявший их.

— Не загибай, не надо, — вздыхала мать и начинала сетовать на сына, который живет себе в Москве в свое удовольствие, кинув мать на произвол судьбы. А пенсия маленькая, едва на жизнь хватает, куда уж там на похороны скопить. А похороны-то нужно по-людски устроить: чтобы весь поселок был, чтобы помнили люди...

— А если сто пятьдесят человек не упьются на поминках, так и помнить не будут? — с сомнением спросил Михаил. — Ну и к черту таких соседей, которые только дармовую водку помнят.