Девушка с экрана. История экстремальной любви - Минчин Александр - Страница 28

Приехав, она быстро раздела меня и, не промедляя (от слова «немедля»), села на него.

Мы еще два раза поднялись на вершину утех и спустились в долину наслаждений.

Проснувшись в два, мы сотворили пиршество на столе, которое запивали заледенелым миндальным шампанским.

— Ты меня любишь, Алешечка? — после первого бокала спросила она. Я замялся.

— Хоть немножечко? Ну и не надо. Главное, что я очень люблю тебя, — после второго бокала еще спокойно сказала она.

После третьего бокала она устроила мне скандал.

Потом, стащив меня на пол и оседлав, как римская наездница, рыдала, брызгая слезами мне в лицо, кончая в безумном оргазме.

Ночью:

— Ариночка, что ж ты такая ебливочка? — спрашивал он.

А она отвечала, закатывая глаза:

— Что же мне делать, если я это очень уж люблю? Так, так, Алешенька, так!.. — говорила она, обнимая и наседая. И, извиваясь, поднималась на гребень волны, кончая.

О, как ей нравились его оргазмы. Ее оргазмы. Судороги, конвульсии, дрожь — вместе.

Тринадцатого марта, к вечеру, начался снежный буран. Такой лавины снега, падающего с неба, никто не видел никогда. Казалось, разверзлось наверху все, швырнув вниз на землю запасы снега на будущее столетие. С неба все валило и валило. Уже шестой час.

— Алешенька, мы пойдем гулять, когда это закончится?

— Это никогда не закончится.

— Как так?

— Будет вечный снег.

— Какой ты романтичный. Как ты красиво говоришь!

Мы наблюдали из окна, как падает снег. Бесконечно.

— А помнишь, какие красивые снежинки падали в четыре часа ночи в Москве?

— А я была голая на балконе, и ты прикрыл меня летной курткой, а потом…

— Ариночка, у тебя все воспоминания, по-моему, связаны только с теми моментами, когда ты голая…

— Или я под тобой, — серьезно добавила она, не поняв. — Это так классно. Это так сладко…

Она потрогала меня меж бедер:

— А можно, пока я смотрю на снег, ты прижмешься ко мне сзади?.. Я очень люблю… когда сзади.

— Все можно, — сказал я.

Она, привстав, уперлась в подоконник. Ей понравилась эта позиция тоже… Ей нравились все позиции, кроме одной: когда я не был в ней.

В два часа ночи мы пошли на улицу. Все было белое. Снег лежал метра два высотой, накрыв машины, улицы, дома с головой. Меня поразило, что, несмотря на безлюдье, она категорически отказалась надеть мою длинную вздутую лыжную куртку, а пошла в своем кокетливом тонком пальто.

И была очень хрупка и изящна среди белых сугробов, белой ночи и белого безмолвия.

Мы пошли к Центральному парку и вышли на обледенелый перекресток. Здесь в жаркие ночи торговали наркотиками. Вдруг несколько темных фигур вынырнули из ниоткуда. Они не спеша приближались. Я только сейчас сообразил, что в середине ночи стоял около зловещего Центрального парка, где убивали и насиловали посреди белого дня, не то что черной ночи.

— Ариш, подойди быстро. — Она подбивала носком снег с другой стороны дороги.

— Да, Алешенька.

— Стой молча и не двигайся.

Шесть человек начали нас окружать. Как в хороводе. Я быстро выхватил пистолет и, сделав шаг, приставил его к черному лбу близстоящего негра.

— Everybody fucking move on, hands out, or I'll blow his fucking brains away in a second!

Нехотя, по-шакальи сверкая белками, они двинулись прочь. Они уже, видимо, предвкушали, как будут иметь Ариночку в Центральном парке по очереди.

Я держал курок на взводе. Когда они исчезли в переулке, я быстро спрятал пистолет за пояс и, взяв Арину за руку, резко двинулся вперед. То есть — назад.

Мы прошли мимо полицейского участка, который находился на этой же улице.

— Алешенька, какой ты смелый! Что ты им сказал?

— Что нам приятно было с ними познакомиться в столь снежную ночью.

— Ты шутишь? Ты правда им это сказал?

— Я серьезно.

— А что они хотели?

— Им понравились твои упругие икры.

— А что бы они могли нам сделать?

— Затащили бы тебя в парк и изнасиловали твою пипочку хором, а потом били бы по голове камнями и добивали металлической трубой.

— Ты правду говоришь или шутишь?

— Абсолютную правду.

— Но я ведь белая.

— А они черные.

— А дружба народов?

— Это у вас дружба непонятных народов. Похерили они эту дружбу. Белых они ненавидят.

— Ты так храбро заслонял меня. Неужели ты не боялся? У меня все аж мокро между бедрами. Можно я пойду помоюсь? — призналась уже около самого подъезда она.

— Пойди помойся. А как же гулять? Можем по Бродвею…

— Я больше не хочу гулять в белую снежную ночь. Почему-то…

Я рассмеялся.

Вежливый пуэрториканец-портье впустил нас в дом.

— Доброй ночи, мистер Сирин.

— Какой вежливый, — поняла Арина примитивную фразу на английском языке. — Хотя тоже черный.

Ариночка вышла из ванны голой, ничто не могло испугать эту знаменитую «пипочку».

В оставшуюся часть ночи она была покорна, в слезах и нежна. В три часа дня она улетала в Москву.

Я передавал с ней в издательство законченную, выправленную корректуру. Роман шел в печать. Неужели я когда-нибудь до этого доживу: увижу свою книгу — там. Мог и не дожить этой ночью… Дети были бы владельцами моего литературного наследства. Но кто бы им передал, рассказал и объяснил… Они говорят только на английском языке.

Пока я готовлю прощальный завтрак, она быстро и без суеты собирается. Нужно отдать ей должное, она великолепно паковалась.

— Куда ты так спешишь? — спрашиваю я, цепляя ее то за бедра, то за попу, то между ног.

— Я еще должна успеть с вами попрощаться… С ним и с тобой.

— Это как, горизонтально или вертикально?

— И так, и так.

И я уверен, что свою программу-минимум она выполнит.

— Ты запасливая девочка, — краем уха я слушаю включенный ТВ. — Но я про другое: все аэропорты закрыты. Никто не влетает и не вылетает. И похоже, их не разгребут до завтра. Нью-Йорк объявлен районом национального бедствия.

— Не может быть!

— Может! Так что не спешите.

— У меня завтра спектакль. Если я не прилечу, меня уволят из театра.

— Негде будет вам голенькой танцевать. Будете бегать обнаженной по экрану.

— Алешенька, позвони, пожалуйста, в «Аэрофлот». Я очень волнуюсь.

Я звоню, и они сообщают, что рейс переносится на завтра, а завтра надо подтвердить опять.

— Все, меня уволят! Я могу позвонить в театр, в Москву, главному режиссеру?

— И ему тоже.

Она долго и сладко поет в трубку и обещает, что приложит все усилия, чтобы улететь.

Если только станет птицей!

Я вручаю ей деньги за ее билет и визу, чтобы она передала моему родственнику.

— Он смотрел мой предпоследний фильм, и я ему очень понравилась.

— Вы не можете не нравиться. Нет в мире такого мужчины, которому бы вы не нравились.

— Да? Ты правду говоришь? — улыбается она и уверенно садится ко мне на колени. — Значит, я тебе нравлюсь?

Ночью она говорит, что не хочет улетать и не сможет без меня жить.

Я с трудом усаживаю ее в такси утром, и мы целуемся. У нее накрашены губы. Выглядит она обалденно соблазнительно. Я не еду в аэропорт. В аэропорту Арину ждет муж, они летят назад вместе. Какая трогательная синхронность!

На спектакль она опоздала, и спектакль был отменен. Ее, естественно, не уволили, так как она была ведущей комедианткой в этом театре. И те подарки, которые я послал главному режиссеру и директору театра, естественно, склонили чашу неравновесия в ее пользу.

Восемнадцатого марта она звонила пять раз (на автоответчик). Я не мог понять, что случилось. В четыре утра она дозвонилась. И первая фраза, которую она произнесла, была:

— Скажите, к вам приезжала Тая Буаш?

— Кто тебе сказал такую глупость?

— Да или нет?

Я не хотел помнить ни это имя, ни его обладательницу, ни это время.

— Какое это к тебе имеет отношение?