Девушка с экрана. История экстремальной любви - Минчин Александр - Страница 19

Нас встречают возгласами, рукопожатиями и объятиями. Ипатий узнает Ариночку, и они нежно целуются.

Все в хорошем настроении, хотя никто еще не выпил. Мама подводит шеф-повара и знакомит нас:

— Это Владимир Ильич!

Круглый, как шар, директор ресторана, он же шеф, поздравляет с днем рождения и спрашивает, когда подавать запеченную картошку к моей любимой селедке.

— Я не верю, что «сам Владимир Ильич» будет нас обслуживать!

Он улыбается и уходит отдавать распоряжения.

Зал, небольшой, но уютный, закрыт специально для торжества. Стол уставлен всевозможными рыбами, языками, заливными, холодной дичью, зеленью и соленьями. Я даю знак, и на стол приносятся и открываются десять бутылок разной водки, виски, шампанского, белого и красного вина, ликера киви.

— Дружочек, — говорит Аввакум, — что-то мало бутылок, попроси шефа удвоить!

Я незамедлительно провозглашаю Аввакума тамадой. Он встает с полным бокалом:

— Несмотря на бедность и неизысканность стола, я хочу выпить за богатство и изысканность души моего друга Алексея Сирина!

Все встают, начинают со мной чокаться, поздравлять. Я вдруг смущаюсь от такого внимания.

Вечер был пущен, все начинают пить, а многие — есть. Мне кажется, что они из голодного края. Да так и есть — это голодный край. Я пью и не ем. Я дал себе слово сегодня напиться и расслабиться!

Заходит Владимир Ильич и говорит, что звонил лично Ардалион Панаев, не хотел отрывать от гостей, просил передать поздравления с днем рождения и извиниться, что не сможет приехать, так как все еще на съемках на какой-то горе.

Все с удивлением смотрят на меня, кроме гениального Ипатия.

— Сыночек, я не знала, что ты знаком с самим Панаевым. Смотри, какой ты становишься знаменитый!

Аввакум поднимает тост за мою маму. Потом все встают почтить память папы. Я пью бокал водки до дна и показываю Аввакуму — снова.

— Дружочек, ты бы закусил, а то у меня был приятель типа тебя, пил из хрустального рога, потом я его на себе тащил целую улицу.

Мама смеется, вспоминая. Дальше сыплется куча тостов и пожеланий. Меняются блюда, вокруг царит сплошное веселье, все хотят общаться с Платиновым, а некоторые — даже со мной. Он одаряет всех своим теплом и лучезарностью.

Мама наблюдает, как я пью.

— Алеша, ты так не пил никогда.

На десерт Владимир Ильич, сам, лично, вносит большой трюфельный торт, на верху которого написано: «Сирин — 33».

Зажигают на торте три свечи (потом мой друг будет петь про эти свечи), и все кричат поздравления, пока я не гашу их одним дыханием.

Десерт поедается с большим аппетитом и смехом.

Я щедро рассчитываюсь с Владимиром Ильичом (Я не мог с Владимиром Ильичом рассчитаться не щедро. За все, что он сделал…). Идем по киностудий, и я что-то громко пою. Пока нас не догоняют охранники с собаками. Им объясняют. «Мы не хотим дипломатического конфликта», — говорит охранникам Аввакум, как будто они понимают, что такое дипломатические отношения.

Я пьян. В дугу. На улице я впервые падаю — на лед лицом.

— В таком состоянии он не может вести машину, — говорит с тревогой мама. Это я еще различаю.

— Я поведу, — отвечает Арина, и все успокаиваются.

— А то мой «Мерседес» к твоим услугам, — улыбается Аввакум и ловит меня, когда я падаю, поскользнувшись, в третий раз. Лед, знаете ли, скользкий!

Арина садится за руль, и машина чудом заводится. Я думал, пешком пойдем. Зима…

— «И по тундре, по широкой дороге!», — громко ору я.

— Хорошо ты отпраздновал свой день рождения, — улыбается мама.

— Что он умеет писать, я знал, что он умеет читать, я тоже знал, но что он еще и петь умеет — этого я не знал! — говорит Аввакум.

Мы смеемся и долго обнимаемся. Юлия ждет своей очереди. Я целую ее в щеку и лоб.

Какая-то дама ведет машину.

— Ты кто?

— Я Арина. Ты уже не помнишь?

— Какая Арина?

— С которой ты спишь уже две недели, — улыбается она.

Я сгребаю ее за воротник шубы и целую в губы.

— А, вот ты какая Арина! А как ты ко мне относишься?

— Я, кажется, влюбляюсь в тебя.

Последнее, что я помню. Провал…

Утром я просыпаюсь в страхе, что пропустил или потерял что-то. Постель пуста. В ужасе хватаюсь за часы: десять утра. Меня ждут в издательстве Натали, редакторы, художники. Я пытаюсь вскочить, и как будто огненный обруч схватывает голову. «А!» — от боли я вскрикиваю и падаю на кровать. Натягиваю на себя джинсы, куртку, наматываю шарф и с не завязанными шнурками несусь к машине, едва не забывая последние страницы рукописи.

В издательство я прилетаю в десять тридцать, и Натали с легким недоумением смотрит на меня:

— Где это вас так?

Голову раскалывает сжимающий обруч. Раскалывает — сжимающий. Абсолютно неправильная конструкция. Дожил. Тогда он должен разламывать!

Подхожу к зеркальному шкафу, и мне становится дурно.

— Натали, я прошу величайшего прощения, я вчера справлял день рождения и слегка…

— Ладно уж, не извиняйтесь.

— Натали, мне ужасно стыдно, я так никогда не напивался. («А у Аввакума, а у издателя», — шепчет внутренний голос.)

— Бывает, бывает. Вот вам подарок.

Книга «Жизнь и творчество Кустодиева». Я целую ее руку и благодарю. Достаю французские духи из пакета:

— А это вам.

— В честь чего?

— В честь окончания работы над романом «После Натальи».

— Ну, мы еще не закончили. Нам предстоит безумных полдня. В три часа все закрывается.

Дальше начинается невероятное. Шесть человек работают с нами, раскладывая, складывая, сверяя, поправляя, делая макет, двигая заголовки на титулах, меняя шрифты, отделяя место для эпиграфов. Которые я очень люблю.

Натали дает команду. Мне приносят липовый чай, мятные пряники. Но ничто не может убить перегар водки. Я извиняюсь снова и снова. Она успокаивает меня опять. Я не верю, что это безумие и гонка, изменения, перепечатки, переделки когда-нибудь закончатся. На это нужны недели, а не часы. И — о чудо! — ровно без пяти три все заканчивается, и все все успевают. Я не верю и смотрю ошарашенно на Натали.

— А вы волновались, я же вам говорила, что успеем!

Я достаю из пакета бутылку лучшей английской водки и произношу:

— А теперь едем к моему прекрасному редактору — допраздновать мой день рождения.

— Так нельзя говорить по-русски, писатель! — с мягкой улыбкой произносит она. — А кто за рулем?

— Я!

— Только довезите живой. Я лишь начала готовиться к завтрашнему Рождеству.

Издательство вымерло в минуту. Как будто и не было никого. Мы спускаемся по мраморной лестнице. Я философски изрекаю:

— Лишь бы закуска была хорошая.

— Все успеем, — успокаивает она меня. Желая…

Я пью с Натали за нее, за американское Рождество, за имперское, за литературу, за гениальных писателей, молюсь и пью за выход книги.

И постепенно обруч перестает сжимать.

В шесть вечера меня соединяют с Панаевым, который отменяет нашу встречу, говоря, что едет в Белый дом, на прием в честь Буша. Я поражаюсь, почему его так интересуют политика и политики — пиявки на теле народа! Ведь он актер и режиссер.

Я забираю Арину после спектакля в театре. Она знакомит меня с кем-то, представляя как американского писателя. Они, наверно, подумали, что пьет — как имперские. Судя по лицу.

Дома она садится на меня верхом и сообщает, что из-за моего дня рождения (из-за того, что я родился) была потеряна целая ночь. А остается всего лишь три. И до утра она не дает мне спать. Свое обещание она с лихвой выполняет. У нас начинается невероятная скачка.

Потом орловский рысак делает еще три забега. И как-то странно, но голову совсем отпускает.

Ариночкина пипка имела на меня оздоровительное действие. «А на кого нет?!» — думаю я, засыпая.

Снег на кладбище в метр, чернеющие на фоне его белизны памятники, покой. Я один с папой. День его рождения. Памятник — никакой, а жаль, он заслужил быть до небес… Падает с ветки снег, пробежал пушистый зверек. Я тихо плачу, прикусив губу. Почему мы обречены терять все дорогое и близкое? Тишина, нет ответа.