Росстань - Гурулев Альберт Семенович - Страница 10

В толпе переговаривались.

— Мастер рубанул мужика.

— Когда все это кончится?

— Ироды.

— По делам вору и мука.

Расходились группами. Богатые шли с богатыми, косились на тех, что победнее: все они в лес смотрят, волки.

Из тесных зимовьев говорили по-другому:

— Молодец Осип. Не испугался. Нагнал белым холоду. И жену увез у них из-под носа.

Ночью вместе со Смолиным ушли несколько парней. Ушел с партизанами и младший брат Темникова. Мурашев, увидев в толпе Федьку с друзьями, не удержался, сказал:

— А вы здесь еще?

После обеда на заимку нагрянули японцы.

— Ищи ветра в поле, — сказала мать Степанки, Костишна, глядя на солдат, неподвижно сидящих в санях.

— Они думают, что Оська дурак. Станет их здесь ждать.

Переночевав, японцы уехали в Караульный. Зачем приезжали — так и осталось для всех загадкой.

Парни дождались своего часа: завтра Петр Пинигин за сеном поедет в Дальнюю падь. Не зря падь называется Дальняя — далеко. Место глухое, лучше для серьезного разговора не найдешь. Люди там появляются редко; так что без свидетелей встреча будет.

Правда, одно смущало: Пинигина после разговора можно в овражек, в снег сунуть, а сани, лошадей куда денешь? Но Федька знал, что это дело плевое: из Дальней он сразу же за Аргунь махнет, в бакалейки. Там у него есть знакомцы, которые с большой радостью купят и лошадей, и сбрую, и сани. И будут молчать.

Утром Северька и Лучка — каждый на своих санях — выехали за сеном. За последними землянками встретили Федьку.

— Уехал уже, — сообщил он радостно. — Видите след? От самого пинигиновского зимовья идет.

Парни сели в одни сани, Лучкиного коня пустили на короткой привязи.

— Берданку взял?

Северька достал из-под соломы старую берданку, Клацнул затвором.

— Зарядов только мало. Два.

— Хватит. Хватит, Лучка?

Лучка сегодня серьезный какой-то. Не улыбнется.

Санный след уводит все дальше и дальше в сопки.

Где-то там, в конце следа, — человек. И скоро этот след оборвется. Оборвутся не две бороздки, оставленные полозьями саней, а человеческая жизнь. И по этой жизни бежит сейчас Северькин конь, с каждым мгновением отсекая от нее коваными копытами маленькие кусочки.

Разговаривать не хочется. Да и о чем? Все уже обсказано: встретить доносчика, сказать ему, что он подлюга, и убить. Из берданы.

Но Федьке не хочется, чтобы парни молчали. Когда молчишь — всякие думы в голову могут полезть. Непростое это дело — человека застрелить.

— Споем, что ли?

— Холодно.

В Дальнюю приехали, когда был уже белый день. Еще издали около второго зарода увидели темную фигуру. Федька не выдержал, выхватил у Северьки бич, хлестнул коня.

— Это вы чо втроем на двух санях за сеном ездите? — встретил Пинигин парней.

— Поздно собрались.

— Верно, поздно. Я вон уж второй воз уминаю.

Парни замолчали. Пинигин вдруг забеспокоился:

— Это вы как сюда заехали? Вашего сена вроде здесь близко нет.

— Для разговору, дядя Петра, — за всех ответил Федька. — А потом мы тебя прихлопнем.

— Эва! — ухмыльнулся мужик. — Шутники.

— А мы не шутим, — Федька шагнул вперед. — Ты ведь не шутил, когда на Иннокентия доносил.

Вот оно что. Сердцем чуял — не с добром они подъехали сюда. Пинигин оглянулся. За спиной — зарод сена. Рядом стоят равнодушные лошади. Впереди — парни. Не уйти. Затосковала душа.

— Да вы что, белены объелись? Ни на кого я не доносил. Крест на вас есть? — закричал он.

И вдруг прыгнул к саням, где, завернутый в тряпицу, лежал топор.

Но Северька поспел раньше. Ударом ноги он свалил Пинигина на мерзлую землю. Тот закрыл голову руками, ожидая новых пинков.

— Вставай!

Пинигин встал, зачем-то отряхнул прилипшее к шубе сено.

— Убивайте.

Северька сходил к своим саням, принес берданку. Сунул ее Лучке.

— Стреляй гада.

Лучка враз стал суше, угловатее лицом. Торопливо схватил бердану. Поднял ее к плечу.

Пинигин застывшими глазами уставился на черный дульный срез. Шарит по груди руками.

Сейчас Лучка нажмет курок, грохнет выстрел, вздрогнет низкое серое небо. Завалится набок ненавистный Пинигин, и отомщенная боль уйдет, исчезнет.

Федька сжал зубы, ждет выстрела.

Северька с виду спокоен, но мысленно торопит Лучку: нажми на курок, скорее.

Глаза у Пинигина безумные. Не видят глаза ни снега, ни людей, ни сопок: все заслонил собою черный винтовочный зрачок.

— А-а-а! — закричал он хрипло.

Дернули головами кони, шарахнулись в оглоблях.

— Не убивайте! — Пинигин повалился на колени.

— Стреляй, Лучка! — Федька повернул голову, зло оскалился. — Не тяни.

Шарит черный ствол по Пинигину. С груди на лоб, со лба на грудь. Мужику явственно кажется, что ведут стволом прямо по его голому телу.

— Не могу я, — неожиданно для всех сказал Лучка и опустил винтовку.

— Можешь! — озверел Федька. — Стреляй, или я тебя изувечу. Лучка дергал головой.

— Бога молить… Бес попутал… — то бормотал, то выкрикивал Пинигин. — Дети… Сироты… Бога молить…

— Северька, а ты что молчишь?

— Это Лучкино дело. Ему решать. — Северька делано спокоен, стоит прямо.

Неожиданно поднялся ветер. Сыпанул колючим снегом, взворошил сено, закосматил лошадиные гривы и хвосты.

В глазах Пинигина злобная мука и надежда.

— Отпустите его, ребята, — Лучка смотрит в землю, кривит лицо. — Пусть уезжает.

— Не выйдет! — Федька схватил доносчика за воротник полушубка, приподнял, ударил кулаком в лицо. Мужик запрокинулся, пытался подняться, но Федька, распаляясь, стал бить его ногами. Удары были глухие, плотные.

— Убью! — Федька прыгнул, выхватил винтовку у Лучки, дернул затвор. — Молись, сука!

Каменным обвалом грохнул выстрел. Но Лучка успел подтолкнуть винтовку, пуля ушла выше зарода.

Федька обмяк, бросил винтовку, медленно пошел к саням.

— Пропадешь ты так, Лучка. Плохо тебе будет жить на этом свете.

Северька поднял винтовку, подошел к Пинигину, все еще лежавшему на земле, тронул его ногой.

— Вставай, язва, и мотай отсюда. Да языком не трепли. Достанем тебя везде.

Пинигин боязливо оглянулся на Лучку — только что в руках этого парня была его жизнь, да и сейчас, скажи он слово, и не уйти ему, быстро поднялся, схватился за вожжи, тронул коня. Второй воз сена был неполный, не придавленный бастриком; сено большими клоками падало на снег. Но Пинигин торопился. И не было в его душе благодарности к Лучке, избавившему его от верной смерти.

Парни стояли молча и не глядели друг на друга.

Богатый казак Илья Каверзин ждал рождения внука. Сын Андрей служил в милиции у Тропина, бывал на Шанежной редкими наездами, и все заботы о Марине, невестке, легли на плечи будущих деда и бабки.

Илья сыном гордился. Высокий, красивый мужчина. Русоволосый, широкоплечий, в отца. И на службе его ценят.

Правда, ползли слухи, что молодой Каверзин — зверюга добрая. Вместе со своим начальником, пьяные, вывели за огороды Кеху Губина и разрядили в него по револьверу.

Илья хоть и считал, что с безбожниками, с красными бунтовщиками, церемониться нечего, но зверства не одобрял, наветам на сына не верил. Смущало одно: голова Кехи разбита не одним-двумя выстрелами. Будто молотили по голове цепом.

Старик понимал, что беременную женщину сохранить не так-то просто. Сглазить, испортить могут. Такие случаи бывали.

Ольга Евсеевна, жена Ильи, больше всего боялась вещицы. Этой нечистой силе ничего не стоит вынуть ребенка из чрева матери, да так ловко, что та и ничего не услышит. А сколько она попортила жеребят, телят. Каверзины приняли все меры предосторожности. В зимовье жгли богородскую траву, свет не гасили до первых петухов. Невестку не показывали даже соседям. На большой живот Марины надели расставленный ошкур от подштанников мужа: от сглазу спасает.

Заранее обдумали, кого позвать к роженице в свое время. Бурятского ламу отвергли сразу. Тот хоть и имеет большую силу, а нехристь. Фельдшера Кузьменко из поселка отверг сам Илья: Андрюха говорил, что Кузьменко к партизанам шибко хорошо относится. Решили, что лучше Федоровны по этому делу здесь, на Шанежной, никого нет. Бабничать она мастерица. Только на заимке ее внуков человек двадцать наберется.