Пол и секуляризм (СИ) - Скотт Джоан Уоллак - Страница 33

Далее он продолжает:

Но отсюда не следует, что это всегда отношения, идущие сверху вниз, от власти к подвластным. Нет, происходит обмен, в котором, апеллируя к абстрактным принципам (равенству, свободе), некоторые из подвластных требуют перемен, которые, когда их разрешают, приходят, неся с собой определенные обязательства. То есть свобода не является безусловной, ее смысл рождается через политику и законы, которые одновременно и предоставляют ее, и регулируют.

Объекты свободы, произведенные западной риторикой холодной войны, которые я хочу изучить в этой главе, — это религия и секс. Они, разумеется, не единственные, но они имеют ключевое значение для моих целей. Форма, которую каждый из них принимает, имеет глубокие последствия для дискурса секуляризма, когда он снова появляется в конце ХX века. Свобода вероисповедания и сексуальная свобода женщин представлялась универсальной ценностью, хотя в случае женщин смысл этой свободы — якобы возможность выбора — менялся в период между 1950‑ми и 1960‑ми, от акцента на доме и семье к телесной автономии и осуществлению своих сексуальных желаний.

Прославление свободы вероисповедания очень скоро превратилось в одобрение христианства. Как сказал промышленник и дипломат Майрон Тэйлор американскому президенту Гарри Трумэну, «[б]орьба коммунизма с христианством и демократией выше мелких различий между христианскими доктринами. Это великий вопрос будущего, а потому и настоящего»[335]. Христианство стало более откровенно, чем раньше, связываться с демократией, что готовило почву не только для зарождения политизированного протестантского евангелизма, но и для действующего до сих пор аргумента, который видит основополагающие предпосылки секулярной демократии в иудео-христианских ценностях.

Женский вопрос следовал по иной траектории, от настаивания в 1950‑х на том, что дом — это передовая в борьбе с подрывной деятельностью коммунизма, до всплеска критики в адрес идеологии дома среди феминисток начиная с 1960–1970‑х годов. Постепенно понятие выбора отделилось (или расширилось) от его рыночного определения и стало использоваться для выражения требования эмансипации: юридической, экономической, политической и в особенности сексуальной. Параллельно с соединением христианства с демократией сексуальная свобода была дана в качестве демократического права индивидов обоих полов. Сексуальная свобода была новой концепцией в области прав, которые до сих пор были политическими (вопрос о гражданстве, голосовании или службе в качестве народного представителя) или экономическими (право на средства к существованию, на труд и прожиточный минимум, возможно, на образование как средство доступа в ряды наемных работников). Сколь бы новой (и противоречивой) она ни была, сексуальная свобода, переставшая быть частным вопросом, все чаще рассматривалась в качестве основополагающего принципа секулярной демократии. Явное противоречие между традиционными христианскими заповедями и сексуальным освобождением не было противоречием в пересмотренном дискурсе секуляризма. Наоборот, сексуальная свобода служила подтверждением секулярности христианства, и к 1990‑м международная кампания против насилия над женщинами объединила либеральных феминисток и христианских активистов в невероятный союз. Противостояние исламу обеспечивало их совместимость друг с другом.

Свобода вероисповедания

В марте 1946 года британский премьер-министр Уинстон Черчилль выступил в Вестминстерском колледже в Фултоне (штат Миссури) с речью, в которой он впервые употребил выражение «железный занавес» применительно к странам, оказавшимся под властью России. В этой речи он призвал к англо-американскому альянсу для предотвращения распространения коммунизма в остальном мире и открыто связал христианство и демократию.

Два года спустя британский министр иностранных дел Эрнст Бевин, в стремлении замять социалистические тенденции лейбористской партии ради альянса с США, предложил план:

Приравнивание «свободы и демократии» к «христианской цивилизации» консолидировало антикоммунистический альянс. Историк Сэмюэл Мойн отмечает, что свобода вероисповедания вскоре стала организационным принципом, направленным против коммунизма. Как он пишет, она была интернационализирована и европеизирована.

Важными игроками в процессе создания этого альянса были Всемирный совет церквей (основанный в 1948‑м в Амстердаме), который состоял из представителей различных протестантских конфессий, и Ватикан, а также многочисленные политические лидеры — те, благодаря кому произошел подъем христианско-демократических партий в некоммунистических европейских странах (Италия, Германия, Австрия).

Слияние религии и политики в этот период иногда изображается как по большей части американский феномен, и тому действительно есть доказательства. В 1950‑е Эйзенхауэр считал полезным регулярное посещение церковной службы и называл Бога важнейшей чертой «самого базового выражения американизма»: «Без Бога не могло бы быть ни американской формы правления, ни американского образа жизни»[339]. В 1953 году слова «перед лицом Бога» были добавлены в присягу на верность флагу, а после 1954‑го фраза «В Бога мы веруем» стала печататься на американских денежных купюрах, превратившись в 1956‑м в девиз нации. Но это движение с самого начало было международным. Еще в 1939 году канадский премьер-министр Маккензи Кинг, говоря одновременно о фашизме и коммунизме, предупреждал, что

В своей речи Кинг противопоставил «силы зла» силам христианской цивилизации — язычников (первобытных людей, политеистов) цивилизованным людям (монотеистам, но прежде всего христианам). Что примечательно, капитализм и индивидуализм определялись в сугубо религиозных терминах: договорные отношения освящены, индивиды — священны. Таким образом, идеологические предпосылки капитализма переопределялись как религиозные концепции, и крестовый поход против коммунизма касался уже не конкурирующих экономических и политических систем, а универсальных моральных и религиозных принципов (добро против зла), противостояния прогресса отсталости. Сменивший Кинга на посту премьера Луи Сен-Лоран повторил эти мысли, подчеркнув иудейское и греческие происхождение христианства, «самой сутью которого была свобода»[341].