По слову Блистательного Дома - Гаглоев Эльберд Фарзунович - Страница 38

– Так ведь город это, – охотно просветил меня Оки. – Один у Хушшар город. Зато какой! Стальная пехота здесь живет.

Стало чуть понятнее. Стальная пехота. Та самая, с которой первый Император начал свой поход.

Так я шел и удивлялся, и удивлялся. Пока вдруг не наткнулся на мрачного верзилу в черном, что уже несколько раз мелькал на периферии взгляда. Он стоял куском мрака среди водоворота ярких красок. В халате, шароварах и ичигах цвета сажи, с торчащей из-за плеча длинной рукоятью меча, ножны которого заканчивались у колена. Он затянутой в перчатку кистью убрал закрывающий низ лица платок, что тяжело мотнулся в прозрачном утреннем воздухе. Лицо типичного злодея. Узкое, как рашпиль, горбоносое, близко посаженные глаза, брезгливо змеящиеся тонкие губы.

– Вор, – ткнул он в мою сторону залитой черной тканью рукой.

Я оторопел и грешным делом подумал, что попался за какие-нибудь пакости товарища Саина. Но мрачный незнакомец имел в виду несколько иное. Протянув руку к Боньке, он сказал:

– Это мой зверь. Моя добыча.

То ли мой звереныш телепат, то ли дядька ему не понравился, но дотоле лениво лежавший у меня на руке и подставлявший пузо для почесываний он темной молнией мелькнул к протянувшейся руке, быстро оттяпал фалангу указательного пальца и попытался ее проглотить, но подавился. Жадоба маленький. Я несильно шлепнул его по спине, и фрагмент чужого организма шлепнулся на мрамор мостовой. Бонька обиженно заверещал и спрятался под мышку. Очень я на этого в черном рассердился. Дитё напугал, зараза.

А обкусанный обвинитель орал, размахивая инвалидированной конечностью и забрызгивая окружающих кровью. Из толпы вывернулся Тивас, поднял отодранный фрагмент и, схватив за руку потерпевшего, приставил на место, что-то шепнул, загадочно крутанул рукой, и фаланга оказалась на месте! Правда, обрезанный как бритвой колпачок ткани, обильно напитанный кровью и желудочным соком Боньки, смачно шлепнулся на мрамор мостовой.

– В чем обвиняешь ты моего спутника, почтенный? – вперил тяжелый взгляд в потерпевшего Тивас.

– Этот человек – вор. Он украл моего зверя, – уже несколько с меньшим апломбом заявил незнакомец. – Я, Сабир Оглан, обвиняю его.

– Сдается мне, врешь ты, Сабир Оглан, – раздался веселый голос Оки. – Ну как есть врешь.

– Кто смеет обвинять меня во лжи, – оскалился тот, хватаясь свежеотремонтированной рукой за рукоять меча.

– Люди зовут меня Оки Два Дрючка, и я говорю, что ты врешь, – нахально улыбнулся ему бойкий инвалид.

– Расступитесь, почтенные, расступитесь. – Семерка широкогрудых усачей в кирасах вспорола толпу и полукругом обступила нас. – Случилось что? – поинтересовался один из них, видимо, старший.

– Случилось, – охотно подтвердил Оки. – Человек сей обвинил моего спутника в покраже вот этого зверька, а руку когда протянул, зверек ему палец возьми да откуси. Ведом мне этот зверь. Хозяина никогда не тронет. И потому говорю, что врет он. Решайте, господа стража.

– Сказал ли тебе человек этот, что ты лжешь? – спросил Сабир Оглана крепыш в богато украшенной кирасе.

– Да, – довольно кивнул тот.

– Чувствуешь ли себя оскорбленным?

– Да. – Настороженность в его глазах сменилась торжеством.

– Желаешь ли с ним биться?

– Да.

Старший обернулся по сторонам.

– Место для боя дайте. А вы по кругу встаньте, – сказал своим. И когда освободилось место, бросил лениво: – Бейтесь!

Узколицый обрадованно ухмыльнулся и взялся за длинную рукоять меча. Я еще удивился, как он собирается доставать его, но синеватая полоса стали выгнулась почти кольцом и с высоким гулом распрямилась, выбив искру из плиты тротуара. Человек в черном широко раскинул руки и яростно проорал:

– Молись своим богам, калека.

На что Оки подпрыгнул и ударил его обеими ногами в грудь. Добрый дядя, а ведь убить мог, если бы своим копытом в лицо заехал. Не захотел, наверное.

Покусанный пролетел пару метров и звонко хлопнулся спиной о мрамор мостовой.

Секунду лежал, неверяще глядя на Два Дрючка, и, одним гибким движением воздев себя на ноги, прыжком сорвал разделяющее их расстояние. Меч взлетел в высоком замахе и рухнул, размазываясь в воздухе. Оки вскользь пропустил клинок по длинному браслету, легко толкнул атакующего в правое плечо и, захватив сгибом руки подбородок противника, с силой грянул его животом оземь. От таких сотрясений даже кованая кираса, наверно, спасает плохо. Хотя пожалел его опять Оки: не отпусти он голову поединщика, до земли бы хладный труп долетел.

Но неугомонный клеветник опять заскреб кистью по мрамору, пытаясь дотянуться до рукояти вылетевшего меча, и Оки это, похоже, не понравилось. Упершись коленом в спину поверженного, а копытом в его блудливую ручонку, он закостенелыми в бесчисленных тренировках корявыми пальцами цапнул его за глазные впадины и, похоже, решил соединить затылок со спиной.

– Если ты признаешь, что не прав, хлопни свободной рукой по мостовой.

Тот нехотя хлопнул, и Оки одним движением оказался на ногах. Узколицый подхватился на ноги, цапнул оружие, меч было дернулся к спине веселого инвалида, но тот крутанулся, и тяжелое копыто с мокрым хрустом влепилось в голову вероломного агрессора. Плеснув кровью, он упал.

Стражники уже вывели из толпы человека, одетого и вооруженного так же, как и поверженный.

– Твое землячество должно пять золотых монет за смену испорченной плиты, – указал старший патруля на глубокую щербину, оставленную мечом, – десять – за желание биться неправедно. Это в управу. А сотню – человеку, которого ваш оболгал как вора. А буде надумает он мстить бесчестно, сядет на кол и сидеть будет, пока не помрет.

Меня впечатлило местное правосудие, но некоторые моменты были непонятны, и я дернул Тиваса за рукав.

– Тивас, а...

– Не зажелавший драться пожалуется страже, те отведут в управу. А уж там решат по Правде. И видоков позовут, и людей, кто в зверях разбирается. Просто все.

Действительно просто.

Немного времени прошло, и мы подошли к роскошному, но какому-то запущенному дому. Он потрясал белизной мрамора, блеском самоцветных камней, богатой резьбой на полуоткрытых воротах, угрюмыми статуями на столбах и какой-то пустотой. Казалось, что в этом доме никого. Знаете, когда в доме не живут постоянно, в нем духа человеческого не хватает. Вот так и здесь. Красиво, но пусто.

– Вот и пришли, – обрадовался Оки. – Заходите.

В огромном дворе был умело разбит роскошный сад, била вода из множества фонтанов, брызги пеленой висели в воздухе. Среди деревьев бродили кони небесной красоты, неторопливо снимали с веток яркие плоды, мягко хрупали.

– Вауля! – закричал Оки. – Гостей я привел. Где ты?

На ажурный балкон неторопливо вышла высокая девушка с длинной русой косой. Лицо доброе, рязанское такое, веснушчатое. Глухо застегнутое на шее и запястьях широкое платье тяжелого шелка нахально выставляло напоказ очертания высокой крепкой груди, вязко лежало на крутых бедрах длинных ног.

– Где ходил, разбойник старый? – шутливо нахмурилась она. – Раньше солнца встаешь.

– Вот гляди, Тивас, жена моя, Вауля, – довольно оскалился Оки. – Добрючая – сил нет. Сердце мое, кормить будешь нас? Или обратно идти?

– Старый ты, а ума как в дите, – попеняла суровая супруга, едва сдерживая радостную улыбку, что рвалась с коралловых губ при виде непутевого супруга. – К себе гостей веди, а я уж посуечусь пока. А гости уйдут, уж я тебе покажу.

– Ой покажи, родная, который год насмотреться не могу, – согласился Два Дрючка.

Улыбка таки прорвалась. И так красивая была женщина, а теперь совсем расцвела.

– Ох, и дурень ты у меня, – обласкала супруга фиалковым взглядом и резко развернулась к дверям, отчего широкое платье взметнулось. В высоком разрезе мелькнула длинная мускулистая нога приятнейших очертаний. У дверей Вауля оглянулась, стрельнула любящим взглядом в супруга. – Дурень, – повторила и исчезла за хрустальной дверью.