Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой - Вайдерманн Фолькер - Страница 23

Они живут в гостинице. Рот не пожелал квартировать у родственников. «У евреев такие маленькие рюмки», – объясняет он.

Этой зимой 1936/37 года Рот снова возрождается. Только здесь, на родине, говорит Ирмгард Койн, ему не нужно постоянно играть кого-то, кем он не был. «Только там, у своих истоков, он не был расколот на тысячи фрагментов. Он гордился знакомством с самыми бедными евреями, вроде тех, к которым однажды привел меня, жившими в подвале, где свечи горели даже днем. Он сидел с ними за столом и говорил на идише, и нельзя было не почувствовать его любовь к людям и не полюбить его самого». Только в Броды он не хочет. «Воспоминания, – догадывается Койн, – равно хорошие и плохие слишком взволновали бы его».

С кузиной Паулой Грюбель он ходит на еврейское кладбище, бродит вдоль рядов могил и читает вслух имена умерших. «Здесь покоится много хороших людей», – говорит он Пауле.

В «Землянике», этом недописанном романе о родине, Йозеф Рот пишет: «Я шел по улице, которая вела к кладбищу. На самом деле я хотел идти в противоположном направлении – на вокзал. Но, должно быть, перепутал направления. А возможно, я подумал тогда, что вокзал откроется лишь утром, между тем кладбище остается открытым всю ночь. В мертвецкой горел свет. Там вместе с мертвецами спал старый Пантелеймон. Я знал его, он тоже знал меня. Потому что в нашем городе принято гулять на кладбище. В других городах есть сады или парки. А у нас кладбище. Дети играют среди могил. Старики сидят на могильных камнях и нюхают землю, которая состоит из наших предков и очень богата».

Йозеф Рот чувствует, что все это видит в последний раз. Он «тощий, как скелет», пишет Койн, весит не больше, чем десятилетний мальчик, только живот круглый. У него всего три зуба во рту, больное сердце, больная печень, и каждое утро его тошнит часами, и каждый раз Койн думает, что он умирает. Он злится на нее, ревнует, ни на миг не выпускает из виду и бредит. Проснувшись среди ночи, он ворчит: «Где фрау Койн?», а она отвечает, что фрау внизу, в ресторане, и чтобы он немедленно ложился спать. Он засыпает и наутро ничего не помнит. Арнольд Штраус, которому она описывает симптомы Рота, считает, что его печень продержится год-два, не больше.

Весной 1937 года по приглашению Фридерики Цвейг они вдвоем приезжают на несколько недель в Зальцбург и останавливаются в отеле Stein у подножия горы Капуцинов. Стефана Цвейга они видят лишь мельком. Он бледен, как призрак, и холоден. В этот день заключена сделка по продаже его дома. Он окончательно расстается с Австрией и прежней жизнью. На следующий день адвокаты в Вене договариваются о выплате алиментов и об условиях развода. Йозеф Рот жестоко уязвлен холодностью Цвейга. Куда делся его старый друг? Он не понимает, почему в эти дни Цвейг избегает с ним встреч. Не понимает и того, что Цвейг не в силах разрешить проблемы Рота. Рот обижен: «С говнюками вы общаетесь гораздо охотней, чем со мной», – пишет он из Зальцбурга в Зальцбург. Его старый спаситель не отвечает. В письме к Лотте Цвейг жалуется на «омерзительно пьяного Рота». А уже в декабре напишет Фридерике: «Какой прекрасный человек гибнет».

Да, Стефан Цвейг больше не может помочь, а пожалуй, и не хочет. Рот давно подозревает его в этом, кипит от возмущения и, однако, не теряет надежды на счастливый конец, на повторение их чудесного лета.

Еще раз июль 1936 года. Еще раз море. Еще раз Остенде.

И Рот не медлит. «Я хочу в Остенде. Там все будет напоминать мне о вас», – сообщает он 10 июля, отправляясь в путь. Вот и Hôtel de la Couronne, и парусники, и вокзал. «Остенде без тебя. Те же бистро, и все другое. Очень близкое и очень чужое. И то и другое в одночасье ужасно». Он шлет письма, полные тоски и любви. Он все еще надеется, что Цвейг приедет. Он просит денег. Цвейг присылает. Он пишет обо всех умерших этим летом друзьях, о ком написал некрологи в эмигрантских журналах. Но ему, Цвейгу, он не напишет некролог, нет, на этот счет не нужно питать иллюзий. «Вы близки мне не только духовно, но и телесно. Пуповина дружбы существует. А значит, нет между мною и вами расстояния, которое необходимо для некролога».

Его собственная смерть заставляет себя ждать. «К сожалению, конец откладывается. Умирать приходится дольше, чем жить», – пишет он, ставя точку в письме. Но после того как Рот вывел «Обнимаю вас», кудесник пасты и пиццы внизу страницы приписывает: «Салют! Альмондо, Остенде». И Рот добавляет еще строчку, что Флореаль, владелец дома с лоджией, где жил Цвейг, каждый день спрашивает о нем. И уже в полной эйфории: «Я только что встретил Альмондо во “Флинте”, где я пишу вам. Он подарил мне бутылку Verveine!!!»

Потом письма становятся все мрачнее и безысходнее. Стефан Цвейг не приедет. Однажды Рот видит, как двое полицейских уводят подозреваемого. Сначала он просто описывает эту сцену – с сочувствием и любопытством, затем его осеняет мысль, что он мог бы поговорить с этими полицейскими, дать им понять, что возникла путаница и они задержали не того. А тот, которого они ищут, это он. Тем самым он «предотвратит непоправимую катастрофу», пишет с надеждой Рот, но, пока выводит эти слова, он понимает, что «все это литература», и упускает шанс.

Наконец, 21 сентября, протрезвев, он сообщает: «До-рогой друг, сегодня я уезжаю. Я напрасно ждал встречи с вами».

Волшебное лето в Остенде больше не влияет на его жизнь. И Рот отправляется в Париж, по-прежнему надеясь увидеться с Цвейгом. Он просит, он умоляет, он вновь и вновь стращает своей скорой смертью. Он недоумевает, почему Цвейг палец о палец не ударит, чтобы повидаться с ним. И смутно осознает: Стефан Цвейг уже не может его спасти. Ни деньгами, ни общими планами, ни общими книгами.

В феврале 1938 года Стефан Цвейг с Лоттой приезжают в Париж. Наконец они встречаются, Рот в катастрофическом состоянии. Ирмгард Койн от него ушла. В последнее время он полностью зависел от нее и панически ревновал – она не могла и шагу ступить без того, чтобы он не изводил ее своими подозрениями. Позже она вспоминала: «В Париже я вздохнула с огромным облегчением, когда оставила его и отправилась в Ниццу с французским морским офицером. Было такое чувство, будто избавилась от невыносимого бремени».

Почти два года они были самой экстравагантной парой среди эмигрантов: молодой старик и мудрая светская львица, безнадежный пьяница и веселая пьяница, два воина, противостоящие гибели – гибели мира и, очень скоро, собственной. Водоворот катастрофы все глубже затягивал Ирмгард Койн. Киш оказался прав. Рот победил, она пила все больше и скоро ни в чем не уступала ему, мастеру выпивки. При этом они не упускали возможности показать, что они прекрасная пара, заботящаяся друг о друге. Но все это давно позади. Он из последних сил цеплялся за нее, умоляя, как дитя. Никогда еще она не любила мужчину так сильно, как его, и никогда не полюбит. «Моя кожа сразу же сказала “да”». И ее душа, все, чем была Ирмгард Койн. Но в ее объятиях он исчез. Он становился все ничтожнее, бледнее, все зависимее от нее и превратился в блеклую тень. В Париже ей пришлось собрать в кулак всю волю; она давно боялась этого часа. Прощание было коротким, окончательным, беглым. Да, она бежала – она боялась, что умрет от жалости к нему. О прощании в Париже, их последней встрече она потом напишет: «Все было как всегда. Это был конец».

Но у Йозефа Рота еще остается последняя надежда. В эти месяцы он вместе с другими австрийскими легитимистами несколько раз навещал наследника австрийского престола, Отто фон Габсбурга, в его изгнании в Стиноккерзееле. Они придумали отчаянный план: предложить австрийскому канцлеру Шушнигу уйти в отставку, передав власть наследнику императора, и тем самым предотвратить надвигающийся аншлюс с нацистской Германией и спасти отечество. Отто фон Габсбург изложил этот план в письме Шушнигу, но Роту этого мало. Рот настолько верит в идеальность плана, что готов сделать все возможное, лишь бы воплотить его в жизнь. От этого теперь зависит и вся его жизнь. Цвейг, которому он сообщает о плане, старается не остудить прекрасный порыв старого друга, хотя, конечно, считает план вздорным. Позволит ли Шушниг втянуть себя в эту затею, позволит ли Гитлер сорвать его планы? Цвейг тоже любит старую Австрию и мечтает о ней. Но он достаточно проницательный и понимает, что политика – это не сказка. Естественно, он встревожен, узнав, какую роль отвел себе в этом плане Рот. Однако он не останавливает его. Он не может ни спасти его, ни образумить. Рот окончательно покинул мир разума. Что остается делать Цвейгу?