Дело вдовы Леруж - Габорио Эмиль - Страница 41

В кабинет постучали. Пришел протоколист, за которым он посылал.

Во внешности протоколиста не было ничего примечательного, он был не столько высокий, сколько долговязый, и тощий как щепка. У него были степенные манеры, размеренные жесты и лицо бесстрастное, словно вырезанное из желтого дерева.

Ему минуло тридцать четыре года, и тринадцать из них он писал протоколы допросов, которые проводили четыре судебных следователя, сменившие друг друга на этом посту. А это означает, что он ко всему привык и умел, не поморщившись, выслушивать самые чудовищные признания. Один остроумный правовед дал такое определение протоколисту: «Перо судебного следователя. Человек, который нем, но говорит, слеп, но пишет, глух, но слышит». Протоколист г-на Дабюрона соответствовал всем этим условиям, да вдобавок еще и звался Констан, что значит «постоянный».

Он поклонился и попросил извинения за опоздание. Он, дескать, был в торговом доме, где по утрам прирабатывал счетоводством, и жене пришлось за ним посылать.

— Вы подоспели вовремя, — сказал ему г-н Дабюрон. — Приготовьте пока бумагу: у нас будет много работы.

Пять минут спустя судебный пристав ввел г-на Ноэля Жерди.

Адвокат вошел с непринужденным видом человека, который чувствует себя во Дворце правосудия как дома. Нынче утром он ничем не походил на друга папаши Табаре. Еще меньше угадывался в нем возлюбленный мадам Жюльетты. Он совершенно преобразился, вернее, вошел в свою обычную роль.

Теперь это было официальное лицо, почтенный юрист, каким его знали коллеги, пользующийся уважением и любовью в кругу друзей и знакомых.

Глядя на его безукоризненный наряд и спокойное лицо, невозможно было догадаться, что после вечера, полного тревог и волнений, он нанес мимолетный визит любовнице, а затем провел ночь у изголовья умирающей. Не говоря уж о том, что умирающая эта была его матерью или по крайней мере той, что заменила ему мать.

Какая разница между ним и следователем!

Г-н Дабюрон тоже не спал — но это сразу было видно по его вялости, по печати заботы на лице, по темным кругам под глазами. Сорочка на груди была как жеваная, манжеты несвежие. Душу его так захватил поток событий, что он совсем позабыл о бренном теле. А гладко выбритый подбородок Ноэля упирался в девственной белизны галстук, на воротничке не было ни морщинки, волосы и бакенбарды были тщательнейшим образом расчесаны. Он отдал следователю поклон и протянул повестку.

— Вы меня вызвали, сударь, — произнес он, — я в вашем распоряжении.

Судебный следователь прежде встречался с молодым адвокатом в коридорах суда, лицо его было ему знакомо. К тому же он вспомнил, что слышал о метре Жерди как об одаренном юристе, который подает надежды и уже успел заслужить прекрасную репутацию. Поэтому он приветствовал его, как человека своего круга — ведь от прокуратуры до адвокатуры рукой подать, — и предложил сесть.

Покончив с формальностями, предшествующими опросу свидетеля, записав имя, фамилию, возраст, место рождения и т. д., следователь, отвернувшись от протоколиста, которому диктовал, обратился к Ноэлю:

— Метр Жерди, вам рассказали о деле, по поводу которого мы побеспокоили вас вызовом в суд?

— Да, сударь, речь идет об убийстве этой несчастной старухи в Ла-Жоншер.

— Совершенно верно, — подтвердил г-н Дабюрон.

И, чрезвычайно кстати вспомнив об обещании, данном папаше Табаре, добавил:

— Мы поспешили обратиться к вам потому, что ваше имя часто упоминается в бумагах вдовы Леруж.

— Это меня не удивляет, — отвечал адвокат. — Мы принимали участие в этой славной женщине: она была моей кормилицей, и я знаю, что госпожа Жерди нередко ей писала.

— Прекрасно! Значит, вы можете дать нам кое-какие сведения.

— Боюсь, сударь, что они будут весьма скудны. Я, в сущности, ничего не знаю о бедной мамаше Леруж. Меня увезли от нее, когда я был совсем мал, а с тех пор, как стал взрослым, я не имел с ней никаких дел, только посылал время от времени скромное вспомоществование.

— Вы никогда ее не навещали?

— Отчего же. Навещал, и не раз, но оставался у нее несколько минут, не дольше. А вот госпожа Жерди частенько с ней виделась, вдова делилась с ней всеми своими новостями, поэтому она могла бы вам рассказать о ней лучше, чем я.

— Надеюсь, — заметил следователь, — увидеть госпожу Жерди. Она, должно быть, получила мою повестку.

— Знаю, сударь, но она не в состоянии вам ничего рассказать: она больна и не встает с постели.

— Тяжело больна?

— Настолько тяжело, что благоразумнее будет, как мне кажется, не рассчитывать на ее свидетельство. По мнению моего друга доктора Эрве, недуг, поразивший ее, никогда не щадит своих жертв. Это нечто вроде воспаления мозга, энцефалит, если не ошибаюсь. Если она и выживет, рассудок к ней уже не вернется.

Эти слова привели г-на Дабюрона в явное замешательство.

— Как это некстати! — пробормотал он. — И вы полагаете, уважаемый метр Жерди, что она ничего не сумеет нам сообщить?

— Об этом нечего и мечтать. Умственные способности ее совершенно расстроены. Когда я уходил, она была в таком тяжелом состоянии, что не знаю уж, переживет ли она нынешний день.

— Когда она заболела?

— Вчера вечером.

— Внезапно?

— Да, сударь, во всяком случае, обнаружилось это вчера. Правда, я по некоторым признакам предполагаю, что ей нездоровилось уже по меньшей мере три недели. А вчера, вставая из-за стола, за которым почти не притронулась к пище, она взяла газету и, как на грех, взгляд ее упал на заметку, в которой сообщалось об этом убийстве. Она издала душераздирающий вопль, без сил откинулась на спинку кресла и соскользнула с него, упав на ковер и шепча: «О несчастный! Несчастный!»

— Вы хотите сказать «несчастная»?

— Нет, сударь, именно так, как я сказал. Это определение несомненно не могло относиться к моей бедной кормилице.

При этих словах, имеющих столь грозный смысл и произнесенных самым невинным тоном, г-н Дабюрон внимательно посмотрел на свидетеля. Адвокат опустил голову.

— А затем? — спросил следователь после минутной паузы, во время которой делал кое-какие записи.

— Это были последние слова, сударь, произнесенные госпожой Жерди. С помощью служанки я перенес ее в постель, вызвал врача, и с тех пор она не приходит в сознание. Да и врач…

— Хорошо, — перебил г-н Дабюрон. — Вернемся к этому позже. А что знаете вы сами, метр Жерди? Были у вдовы Леруж враги?

— Мне об этом неизвестно.

— Значит, не было? Ладно. А скажите, ее смерть может быть кому-нибудь выгодна?

Задавая этот вопрос, судебный следователь смотрел прямо в глаза Ноэлю, не давая ему отвести или опустить взгляд.

Адвокат вздрогнул; было видно, что вопрос не на шутку его взволновал.

Он был растерян, он колебался, в душе его явно происходила борьба.

Наконец дрогнувшим голосом он произнес:

— Нет, никому.

— В самом деле? — настаивал следователь, сверля его пристальным взглядом. — Вы не знаете никого, кому эта смерть выгодна или могла бы быть выгодна, совершенно никого?

— Я знаю одно, сударь, — отвечал Ноэль, — эта смерть причинила мне самому непоправимый вред.

«Наконец-то, — подумал г-н Дабюрон, — вот мы и добрались до писем, ничем не скомпрометировав папашу Табаре. Мне было бы жаль причинить даже малейшую неприятность этому славному и хитроумному человеку».

— Непоправимый вред? — переспросил он. — Я надеюсь, уважаемый метр Жерди, вы объясните, что это значит.

Ноэль явно чувствовал себя все неуютнее.

— Я знаю, сударь, — отвечал он, — что не только не должен вводить правосудие в заблуждение, но обязан сообщить ему всю правду. Тем не менее в жизни существуют обстоятельства столь деликатные, что совесть порядочного человека не может не считаться с ними. И потом, как это тягостно — против своей воли приподымать завесу над мучительными тайнами, разоблачение которых может подчас…

Г-н Дабюрон остановил его движением руки. Следователя тронула печаль в голосе Ноэля. Заранее зная то, что ему предстояло услышать, он страдал за молодого адвоката. Он повернулся к протоколисту.