Дело вдовы Леруж - Габорио Эмиль - Страница 39

В салонах у него бывал крайне хмурый вид, и в этом усматривали дурной вкус. Вынужденный по причине своих и отцовских связей много выезжать, он отнюдь не развлекался в свете и совершал непростительную ошибку, позволяя догадываться об этом. Возможно, ему были противны знаки внимания и несколько назойливая предупредительность, с какой относились к благородному наследнику одного из богатейших землевладельцев Франции. Имея все необходимое, чтобы блистать в обществе, он пренебрегал своими возможностями и даже не пытался никого обворожить. И — величайший недостаток! — он не злоупотреблял ни одним из своих преимуществ. За ним не числилось никаких любовных похождений.

Говорят, некогда он чем-то очень задел г-жу де Прони, самую, пожалуй, уродливую и — уж совершенно точно — самую злую даму предместья,[20] и это предрешило все. Было время, матери, имеющие дочерей на выданье, вступались за него, но вот уже два года, с тех пор как его любовь к мадемуазель д'Арланж стала общеизвестным фактом, они превратились в его ненавистниц.

В клубе посмеивались над благоразумием Альбера. Нет, он тоже прошел через пору сумасбродств, но очень скоро охладел к тому, что принято называть наслаждениями. Благородное ремесло прожигателя жизни показалось ему крайне ничтожным и обременительным. Он не мог понять, что за удовольствие проводить ночи за картами, и ничуть не ценил общества нескольких доступных дам, которые в Париже делают имя своим любовникам. Он имел смелость утверждать, будто для дворянина ничуть не зазорно не выставлять себя на всеобщее обозрение в одной ложе с распутными женщинами. И наконец, друзья так и не смогли привить ему страсть к скаковым лошадям.

Поскольку праздная жизнь тяготила Альбера, он попробовал, словно какой-нибудь выскочка, придать ей смысл ни больше, ни меньше как трудом. Альбер собирался впоследствии принять участие в общественной деятельности, а так как его поражало крайнее невежество иных людей, достигших власти, он не хотел уподобиться им. Он занимался политикой, и это было причиной всех его ссор с отцом. Любое либеральное слово вызывало у графа корчи, а после одной статьи, опубликованной виконтом в «Ревю де Де Монд», он заподозрил сына в либерализме.

Но взгляды ничуть не препятствовали Альберу жить соответственно своему положению. Он с величайшим достоинством тратил содержание, назначенное ему отцом, и даже чуть больше того. Его жилье, которое было отделено от комнат графа, было поставлено на широкую ногу, как и подобает апартаментам молодого и очень богатого дворянина. Ливреи его слуг не оставляли желать лучшего, а лошади и экипажи были предметом завистливых толков. В свете соперничали из-за приглашений на большие охоты, которые он ежегодно устраивал в конце октября в Коммарене, великолепном поместье, окруженном необъятными лесами.

Любовь Альбера к мадемуазель д'Арланж, любовь глубокая и прочувствованная, немало способствовала тому, что он отдалился от образа жизни, который вели его элегантные и симпатичные друзья-бездельники. Высокое чувство — наилучшее лекарство от порока. Борясь с намерениями сына, г-н де Коммарен сделал все, чтобы эта запретная страсть стала еще глубже и постоянней. Для виконта она оказалась источником живейших и острейших переживаний. Благодаря ей из жизни его была изгнана скука.

Мысли его обрели четкое направление, действия — ясную цель. Стоит ли останавливаться и глазеть направо-налево, коль в конце пути видишь желанную награду? Виконт поклялся, что не женится ни на ком, кроме Клер; отец решительно противился их браку; перипетии этой захватывающей борьбы придавали смысл каждому дню жизни Альбера. В конце концов после трех лет стойкого сопротивления он победил: граф сдался. И вот теперь, когда он переполнен счастьем одержанной победы, является, словно неумолимый рок, Ноэль с проклятыми письмами.

И сейчас, пока Альбер поднимался по лестнице в свои покои, мысли его были обращены к Клер. Чем она занята? Наверное, думает о нем. Ей известно, что сегодня вечером или, самое позднее, завтра состоится решающий разговор. Вероятней всего, она молится.

Альбер чувствовал себя совершенно разбитым, ему было плохо. Он находился в полуобморочном состоянии, голова словно раскалывалась. Он позвонил и попросил принести чаю.

— Господин виконт совершенно напрасно отказались послать за врачом, заметил ему камердинер. — Мне не надо было слушаться господина виконта.

— Это бесполезно, врач мне не поможет, — грустно ответил Альбер и добавил, когда камердинер уже стоял в дверях: — Любен, не говорите никому, что я болен. Я позвоню, если почувствую себя хуже.

В этот миг ему казалось невыносимым видеть кого-нибудь, слышать чужой голос, отвечать на вопросы. Ему нужна была тишина, чтобы разобраться в себе.

После тягостных волнений, вызванных объяснением с отцом, Альбер даже думать не мог о сне. Он распахнул окно в библиотеке и облокотился на подоконник.

Погода наладилась, все было залито лунным светом. В этом мягком, трепетном ночном полусвете сад казался бескрайним. Верхушки высоких деревьев сливались, закрывая соседние дома. Клумбы, окруженные зелеными кустами, выглядели огромными черными пятнами, а на аллеях, посыпанных песком, поблескивали обломки раковин, крохотные осколки стекла и отполированные камешки. Справа, в людской, еще горел свет, слышно было, как там ходят слуги; по асфальту двора простучали сабо конюха. В конюшне с ноги на ногу переступали лошади, и, напрягши слух, можно было различить, как цепочка недоуздка одной из них трется о перекладину стойла. В дверях каретного сарая вырисовывался силуэт экипажа, который весь вечер держали наготове на случай, если графу вздумается куда-нибудь поехать.

Взору Альбера открывалась картина его блистательного существования. Он глубоко вздохнул.

— Неужели все это придется оставить? — пробормотал он. — Если бы речь шла только обо мне, я не стал бы сожалеть обо всей этой роскоши, но меня приводит в отчаяние мысль о Клер. Я так мечтал создать для нее счастливую, безмятежную жизнь, но без огромного состояния это невозможно.

На колокольне церкви Св. Клотильды пробило полночь, и Альбер, если бы захотел, мог бы, чуть высунувшись, увидеть сошедшиеся стрелки на часах. Он вздрогнул: стало прохладно.

Молодой человек захлопнул окно и сел у камина, где горел огонь. Надеясь отвлечься от мыслей, он взял вечернюю газету — ту, в которой сообщалось об убийстве в Ла-Жоншер, но не смог читать: строчки прыгали перед глазами. Тогда он решил написать Клер. Он сел за стол и вывел: «Клер, любимая…» Но дальше не двинулся: возбужденный мозг не подсказал ему ни одной фразы.

На рассвете усталость все-таки одолела его. Он прилег на диван, и тут его сморил сон, тяжелый, полный кошмаров.

В половине десятого утра Альбер внезапно проснулся от стука резко распахнутой двери. Ворвался перепуганный слуга; он мчался по лестнице через две ступеньки, запыхался и едва смог выговорить:

— Господин виконт, скорей бегите, прячьтесь, спасайтесь, здесь…

В этот миг в дверях библиотеки появился комиссар полиции, перепоясанный трехцветным шарфом. Его сопровождало множество людей; среди них был и папаша Табаре, старавшийся выглядеть как можно незаметней.

Комиссар приблизился к Альберу.

— Вы — Ги Луи Мари Альбер де Рето де Коммарен? — спросил он.

— Да, я.

И тогда комиссар, протянув к нему руку, произнес сакраментальную фразу:

— Господин де Коммарен, именем закона вы арестованы.

— Я? Арестован?

Грубо вырванный из тяжелого сна, Альбер, казалось, не понимал, что происходит. У него был такой вид, будто он спрашивает себя: «Проснулся я или все еще сплю? Может быть, это продолжается кошмар?»

Он переводил недоумевающий, исполненный удивления взгляд с комиссара на полицейских, с полицейских на папашу Табаре, стоявшего как раз напротив него.

— Вот постановление на арест, — сообщил комиссар, разворачивая бумагу.

Альбер машинально пробежал глазами несколько строк.