Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Нори Паоло - Страница 21

Хлебников выстраивает в ряд друг за другом губы, взоры, брови, облик и цепь, и «так на холсте каких-то соответствий», «вне протяжения» (вне пространства-времени) живет лицо.

Это кубистический портрет, созданный с помощью слов и звуков.

8.12. Приключение

Пожалуй, одно из самых невероятных приключений, произошедших со мной в России, имеет прямое отношение к тому, что моя диссертация была посвящена Хлебникову и одно время я изучал русский авангард: благодаря этому в моей жизни появилась Тольятти.

Мы познакомились с ней, когда она собиралась ехать в Россию, – это было связано с ее дипломом по истории Советского Союза. Она раздобыла мой номер у нашей общей подруги и позвонила мне, чтобы расспросить о поездке.

Я помню этот телефонный звонок как сейчас.

Я лежал тогда во второй палате в главной больнице Пармы, куда меня госпитализировали, а на соседней больничной койке лежал водитель грузовика, которому пришлось выслушать весь мой первый телефонный разговор с будущей матерью моей дочери.

Это было удивительно.

Но самое удивительное ждало меня впереди: через полгода мы с Тольятти уже жили вместе.

Когда мы с ней съехались, оказалось, что все наши книги не помещаются в книжный шкаф.

В ее библиотеке имелась увесистая фотокнига про Пальмиро Тольятти. Она ее уже прочитала, и для работы книга, занимавшая так много места на книжной полке, была ей больше не нужна, поэтому я предложил отнести ее в подвал, освободив место в шкафу.

Она не согласилась.

В отместку за это я стал называть ее Тольятти. Утонченная месть, согласен.

И вот в 2003 году, если мне не изменяет память, мы с Тольятти и нашим другом Даниэле Бенати отправились в Петербург и неожиданно для самих себя приняли участие в международном фестивале авангардного искусства, который проходил в здании Манежа, построенном по проекту бергамского архитектора Джакомо Кваренги.

Пошли мы туда ради нашего друга Тимофея Костина – он тоже подготовил перформанс. Когда мы вошли, первое, что предстало нашим глазам, – две женщины, двигавшиеся навстречу друг другу с противоположных концов узкой ковровой дорожки, держа в руках по два пакета кухонной соли. На полпути они останавливались, высыпали соль сбоку от дорожки и возвращались обратно.

После чего разворачивались и снова шагали друг другу навстречу, останавливались на полпути, высыпали соль и возвращались назад.

Пояснительная табличка на русском, французском и английском языках гласила: «Уоттс, Андерсон, Соединенные Штаты Америки. Соль жизни, Le sel de la vie, Life salt».

Мы с Тольятти и Даниэле переглянулись. «Ладно, – сказали мы, – пойдем дальше».

Дальше мы увидели человека в противогазе и в одном нижнем белье, который точил карандаши. Внушительный запас карандашей, штук пятьсот – шестьсот, лежал на полу рядом с ним, и он неторопливо затачивал их машинкой для очинки карандашей.

Судя по всему, он только-только начал.

Крутилась маленькая ручка машинки, сыпались древесные опилки, и больше ничего не происходило.

«Стивенсон, Шотландия. Карандаши, Crayons, Pencils», – гласила установленная рядом табличка.

Мы снова переглянулись. «Идем дальше», – решили мы.

Следующей была японка, одетая в черное, которая стояла, накинув на себя специально сшитую огромную белую сеть. Этот перформанс выглядел еще более статично, чем очинка карандашей: у японской девушки шевелились только мизинцы. «Итоки, – было написано на табличке, – Япония. Сеть, Réseau, Net».

Вот такую картину мы застали, оказавшись внутри. Через какое-то время мы уже не знали, что делать в этой слишком специфической атмосфере авангардного искусства и перформанса, к которой мы не привыкли, чувствуя себя здесь не в своей тарелке. И тут из какой-то двери появился Тимофей в трех рубашках, натянутых одна поверх другой, в двух парах брюк и двух парах трусов, как выяснится позже.

– Мой выход после них, – сказал он, – придется подождать.

– А когда они закончат? – спросил Даниэле.

– Через пару часов.

И это была проблема.

Нет, проблема не в том, чтобы два часа стоять и смотреть, как кто-то чинит карандаши; если вам не хватает терпения, здесь, в России, терпению вас научат. Проблема в том, что на фестивале авангардного искусства нельзя было курить; сейчас я уже не курю – бросил 16 августа 2011 года, на следующий день после окончания перевода «Обломова», – но в то время я еще курил, мы все трое тогда курили – и я, и Тольятти, и Даниэле, выкуривали по двадцать – сорок сигарет в день, и нам было не так-то просто дождаться перформанса Тима, но с другой стороны, не остаться мы тоже не могли – мы пришли сюда только ради него.

Тольятти отправилась узнать, можно ли выйти и потом вернуться. «Если вы выйдете, то обратно не войдете, – сказал ей смотритель. – Фестиваль уже начался, мы закрыли зал». Не зная, что делать, мы с Тольятти и Даниэле молча смотрели друг на друга.

А потом мне пришла идея.

– У тебя есть лист бумаги? – спросил я у Тольятти.

– Да, – ответила она.

– Дай мне, – попросил я.

Взяв листок, я написал несколько слов, потом поставил в ряд три стула, перед ними положил на пол лист с надписью, вручил Тольятти и Даниэле по сигарете и сказал: «Садитесь и закуривайте». Сам сел рядом, и мы втроем зажгли сигареты и затянулись.

К нам тут же подошла дежурная – некое ответственное лицо, что-то вроде уборщицы или хранителя, отвечавшего за этот зал, – и сказала:

– Курить запрещено.

А я, помнится, ответил ей вполголоса:

– Ш-ш-ш, это перформанс, – и показал на лист бумаги, на котором было написано: «Бенати, Нори, Тольятти, Италия. Они курят. Ils fumes. They smoke».

Что по-итальянски значит: Loro fumano (никогда не знаю, стоит ли переводить на итальянский).

Признаюсь честно, за те тридцать лет, что я ездил в Россию, это был, пожалуй, самый изобретательный поступок, который я совершил, по сравнению со всеми остальными.

Благодаря моей подруге в этом году я понял одну вещь (на осознание этого у меня ушли годы): в лице Тольятти я выбрал женщину моложе, красивее, серьезнее и умнее меня. Я говорю это не из хвастовства – я действительно сделал правильный выбор.

9. Лев

9.1. 1 октября 1912 года

1 октября 1912 года в родовспомогательном заведении на Большом проспекте Васильевского острова в Санкт-Петербурге родился один из главных героев этой истории, Лев Гумилёв, сын Анны Ахматовой и Николая Гумилёва.

Когда начались схватки, Ахматова была в Царском Селе. Они с мужем садятся в поезд и приезжают на Витебский вокзал.

Им нужно попасть в другую часть города, но, когда они выходят из здания вокзала, Гумилёв так растерян, что забывает о возможности взять извозчика или поехать на трамвае, и они с Ахматовой идут пешком. Схватки не прекращаются.

Идти пять с половиной километров.

В наши дни, сто десять лет спустя, если верить Google-картам, дорога пешком по современным улицам занимает чуть больше часа. Час десять.

Роды вот-вот начнутся, но Ахматова проделывает весь путь пешком. Осенний день 1912 года. Типичная петербургская погода. Как бы там ни было, они добираются.

Муж, Николай Гумилёв, оставляет ее в родильном доме и пропадает.

На следующее утро, когда Ахматова уже родила, ее поздравляют какие-то знакомые, но Гумилёва рядом нет. Появившись уже поздним утром, он «очень смущен», как пишет Вадим Черных, автор подробнейшей «Летописи жизни и творчества Анны Ахматовой».

Некоторые биографы утверждают, что той ночью Гумилёв отправился развлекаться.

Не понимая, что это значит, я обратился к Алене Сугоровской, сотруднице Музея Ахматовой.

– Что значит «развлекаться»? – спросил я ее.

– Точно не могу сказать, – ответила она.

9.2. Биография

Существует биография Анны Ахматовой, построенная от начала до конца на свидетельствах современников, людей, знавших ее лично.