Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло - Страница 50

Достоевский получает деньги, высланные ему Анной, идет играть, все проигрывает и на следующий день пишет жене:

«Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я все проиграл, что ты мне прислала, все, все до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл. Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен! Можешь ли, будешь ли ты теперь меня уважать!»

После одиннадцати дней разлуки Достоевский возвращается к жене в Дрезден.

Последние семь дней Анна каждый день ходила на вокзал встречать поезд в надежде, что Фёдор Михайлович вернется.

Высылая ему деньги, она думала: «Пусть лучше эта глупая идея о выигрыше у него выскочит из головы».

В очередном письме перед отъездом из Хомбурга Достоевский пишет, что теперь вся его надежда на новый роман, который «должен быть великолепен, он должен быть еще лучше „Преступления и наказания“. Тогда и читающая Россия моя, тогда и книгопродавцы мои».

В эти же дни он обращается к своему издателю Каткову с просьбой выплатить ему аванс. Когда деньги от Каткова наконец приходят, Достоевский с женой едут в Баден-Баден.

Первое, что делает Достоевский в Баден-Бадене, – прямо с вокзала отправляется в казино. В эту поездку он взял с собой Анну (уже беременную), поэтому больше не тоскует по ней, и ничто не мешает ему действовать с той «нечеловеческой осторожностью», с которой просто невозможно не выигрывать. Но он проигрывает. Он играет пятьдесят дней подряд и проигрывает все, что у них есть; проигрывает он и деньги, взятые взаймы у Гончарова, автора «Обломова», который тоже остановился в Баден-Бадене, тоже играет в казино и, вероятно, тоже проигрывает.

К 18 июля у Достоевского не остается ни гроша, и он просит жену заложить драгоценности.

«Я вынула серьги и брошь, – вспоминала Анна, – и долго, долго рассматривала их. Мне казалось, что я вижу их в последний раз. Мне это было ужасно как больно; я так любила эти вещи, ведь они мне были подарены Федею. <…> Федя стал предо мной на колени, целовал меня в грудь, целовал мои руки, говорил, что я добрая и милая, что еще и нездоровая, и что лучше меня нет никого на свете».

Через три часа Фёдор Михайлович возвращается.

«Он мне сказал, что все проиграл, даже полученные за заложенные серьги деньги. Федя сел на стул и хотел посадить меня к себе на колени, но я стала пред ним на колени и стала его утешать. Тогда Федя сказал мне, что это в последний раз в своей жизни он это делает (играет), что уж этого никогда более не случится. Федя облокотился на стол рукою и заплакал. Да, Федя заплакал; он сказал: „Я у тебя последнее украл, унес и проиграл“. Я стала его утешать, но он все плакал. Как мне было за него больно, это ужасно, как он мучается…»

На следующий день он отправляется в казино, проигрывает то немногое, что у него оставалось, относит в ломбард свое обручальное кольцо, а вырученные деньги спускает в рулетку. Анна закладывает кружевную мантилью, подарок матери, и свое обручальное кольцо.

Достоевский возвращается поздно вечером с букетом белых и розовых роз. И протягивает Анне два кольца, которые он выкупил. Сегодня он выиграл. Старик-немец в ломбарде, возвращая ему кольца, сказал: «Не играйте, иначе вы все проиграете».

Но Достоевский снова идет в казино. Через два дня у Анны Григорьевны и Фёдора Михайловича в который раз не остается ни гроша.

Работая над биографией писателя, Людмила Сараскина, ссылаясь на воспоминания Анны Григорьевны, отмечает, что в Баден-Бадене натура ее мужа-игрока раскрылась во всей своей подлинности, и «все оказалось во сто крат хуже, чем в романе».

«Часы, обручальные кольца, броши и серьги (свадебные подарки жены), ее мантилья, шуба, два нарядных платья, сиреневое и зеленое, его теплое пальто и фрак, – пишет Сараскина, – будут едва ли не ежедневно кочевать из съемной квартиры в конторы закладчиков».

Анна Григорьевна записывает в дневнике:

«Мне представляется, что этот человек никогда никого не любил, что это ему только так казалось, а любви истинной вовсе не было. Потому что думаю, что он даже и не способен на любовь: он слишком занят другими мыслями и идеями, чтобы сильно привязаться к чему-нибудь земному».

«Но стоило Ф. М. выиграть и явиться домой с сияющим, победным видом, – читаем в биографии Достоевского, – она чувствовала, как сильно его любит. Сидя в одиночестве, Анна Григорьевна перечитывала „Преступление и наказание“ и гордилась, что это восхитительное сочинение написал ее муж».

Во вступлении к итальянскому изданию «Преступления и наказания» переводчик Дамиано Ребеккини приводит одну из первых записей Достоевского о замысле романа, датированную летом 1865 года:

«Идея романа. Православное воззрение, в чем есть православие. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием… Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием».

10 июля 1867 года в Баден-Бадене Достоевский отправляется в гости к Тургеневу. Позже он напишет Майкову, что долго не решался на этот визит, но лучше бы он туда не ходил. Причин было три: малоприятное «генеральство» Тургенева, так и не возвращенный Достоевским долг (в 1865 году он одолжил у Ивана Сергеевича пятьдесят талеров) и недавно опубликованный роман Тургенева «Дым» – книга, которая, по словам Достоевского, его «раздражила».

«Он сам говорил мне, – пишет Фёдор Михайлович, – что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: „Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве“».

Достоевский отмечает, что Тургенев был «страшно раздражен» неудачей романа. Иван Сергеевич рассказал ему (Достоевский об этом не знал), что в Москве «собирали уже подписку имен, чтобы протестовать против его „Дыма“».

Далее в письме Майкову приводятся слова Тургенева о том, «что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация, и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов».

На что Достоевский, по его словам, посоветовал Тургеневу «для удобства выписать из Парижа телескоп.

– Для чего? – спросил он.

– Отсюда далеко, – отвечал я. – Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно.

Он ужасно рассердился. Видя его так раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностию сказал ему: „А ведь я не ожидал, что все эти критики на Вас и неуспех «Дыма» до такой степени раздражат Вас; ей-богу, не стоит того, плюньте на все“. „Да я вовсе не раздражен, что Вы!“ – и покраснел».

Пытаясь переменить тему разговора, Достоевский говорит, что с трудом переносит немцев, что ему то и дело встречаются плуты и мошенники: «Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!»

Тургенев, несколько минут назад покрасневший, при этих словах бледнеет и отвечает: «Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!» И в ответ слышит от Достоевского: «Хоть я читал „Дым“ и говорил с Вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что Вы это скажете, а потому извините, что я Вас оскорбил».

Они очень вежливо прощаются, после чего Фёдор Михайлович дает себе слово, что ноги его больше не будет в доме Тургенева.

Четыре года спустя в письме другу Якову Полонскому Тургенев излагает свою версию событий: «Он пришел ко мне… в Бадене – не с тем, чтобы выплатить мне деньги, которые у меня занял, – а чтобы обругать меня на чем свет стоит за „Дым“, который, по его мнению, подлежал сожжению от руки палача».