Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло - Страница 45

Невозможная любовь, заставляющая вспомнить слова Граучо Маркса: «Я бы не хотел вступить в клуб, который принял бы человека вроде меня».

События в романе развиваются стремительно, расстановка сил полностью меняется, как всегда у Достоевского. Вместо ответа на телеграммы, которые генерал одну за другой посылает в Россию, спрашивая: «Умерла ли, умерла ли?» – происходит удивительное событие, о котором я предпочел бы здесь не рассказывать: возможно, кто-то сам захочет прочитать «Игрока», если еще этого не сделал. Так что раскрывать все тайны я не буду, хочу только сказать, что поведение Алексея Ивановича выглядит довольно странно, о чем в конце романа хорошо сказала мадемуазель Бланш, на мой взгляд: «Ты умный и добрый человек, и… и… жаль только, что ты такой дурак! Ты ничего, ничего не наживешь! Un vrai russe, un calmouk!»[64]

Как тут не вспомнить слова, сказанные Раскольникову Разумихиным во второй части «Преступления и наказания»: «Видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак!»

И еще хочу отметить, что в «Игроке» самым большим дураком (пользуясь определением Достоевского) оказывается самый высокопоставленный персонаж – генерал. Фигурирует генерал и в романе «Идиот», служа наглядным подтверждением того, что в глупости тоже есть свое очарование; он также иллюстрирует тот факт, что внутренняя иерархия в произведениях Достоевского не имеет ничего общего с иерархией, принятой в обществе, потому что, как говорил человек из подполья, «умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак».

И последнее, что я хочу отметить, говоря об «Игроке»: на самом деле главный герой романа – это игра, рулетка, ради которой игроки долгими часами «сидят с разграфленными бумажками, замечают удары, считают, выводят шансы, рассчитывают, наконец ставят и – проигрывают точно так же, как и мы, простые смертные, играющие без расчету, – говорит Алексей Иванович и добавляет: – Но зато я вывел одно заключение, которое, кажется, верно: действительно, в течении случайных шансов бывает хоть и не система, но как будто какой-то порядок, что, конечно, очень странно. Например, бывает, что после двенадцати средних цифр наступают двенадцать последних; два раза, положим, удар ложится на эти двенадцать последних и переходит на двенадцать первых. Упав на двенадцать первых, переходит опять на двенадцать средних, ударяет сряду три, четыре раза по средним и опять переходит на двенадцать последних, где, опять после двух раз, переходит к первым; на первых опять бьет один раз и опять переходит на три удара средних, и таким образом продолжается в течение полутора или двух часов. Один, три и два, один, три и два. Это очень забавно. Иной день или иное утро идет, например, так, что красная сменяется черною и обратно почти без всякого порядка, поминутно, так что больше двух-трех ударов сряду на красную или на черную не ложится. На другой же день или на другой вечер бывает сряду одна красная; доходит, например, больше чем до двадцати двух раз сряду и так идет непременно в продолжение некоторого времени, например в продолжение целого дня. Мне много в этом объяснил мистер Астлей, который целое утро простоял у игорных столов, но сам не поставил ни разу. Что же касается до меня, то я весь проигрался дотла и очень скоро».

Сто лет спустя, в 1960-е годы, русский писатель Венедикт Ерофеев сочинил роман, главный герой которого, Веничка, почти так же одержим алкоголем, как Алексей Иванович – азартными играми (тема пьянства проходит через многие произведения Достоевского; она настолько занимала писателя, что его первый великий роман «Преступление и наказание» вырос из замысла неоконченного романа «Пьяненькие»).

В упомянутом романе Ерофеева, который называется «Москва—Петушки», есть эпизод, перекликающийся с приведенным выше отрывком из «Игрока» о невозможности предугадать, какое число выпадет. Приведу его здесь:

«Давайте лучше займемся икотой, то есть исследованием пьяной икоты в ее математическом аспекте…

– Помилуйте! – кричат мне со всех сторон. – Да неужели же на свете, кроме этого, нет ничего такого, что могло бы…

– Вот именно: нет! – кричу я во все стороны. – Нет ничего, кроме этого! Нет ничего такого, что могло бы! Я не дурак, я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так!

Но ведь все это – не наше, все это нам навязали Пётр Великий и Дмитрий Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне! В этой самой стороне, куда я вас приведу, если вы не станете упираться. Вы скажете: „Призвание – это гнусно и ложно“. А я вам скажу, я вам снова повторю: „Нет ложных призваний, надо уважать всякое призвание“.

И тьфу на вас, наконец! Лучше оставьте янкам внегалактическую астрономию, а немцам – психиатрию. Пусть всякая сволота вроде испанцев идет на свою корриду смотреть, пусть подлец-африканец строит свою Асуанскую плотину, пусть строит, подлец, все равно ее ветром сдует, пусть подавится Италия своим дурацким бельканто, пусть!..

А мы, повторяю, займемся икотой.

Для того чтоб начать ее исследование, надо, разумеется, ее вызвать: или an sich (термин Иммануила Канта), то есть вызвать ее в себе самом, или же вызвать ее в другом, но в собственных интересах, то есть für sich. Термин Иммануила Канта. Лучше всего, конечно, и an sich и für sich, а именно вот как: два часа подряд пейте что-нибудь крепкое, старку, или зверобой, или охотничью. Пейте большими стаканами, через полчаса по стакану, по возможности избегая всяких закусок. Если это кому-нибудь трудно, можно позволить себе минимум закуски, но самой неприхотливой: не очень свежий хлеб, кильку пряного посола, кильку простого посола, кильку в томате.

А потом – сделайте часовой перерыв. Ничего не ешьте, ничего не пейте, расслабьте мышцы и не напрягайтесь.

И вы убедитесь сами: к исходу этого часа она начнется. Когда вы икнете в первый раз, вас удивит внезапность ее начала, потом вас удивит неотвратимость второго раза, третьего раза, et cetera. Но, если вы не дурак, скорее перестаньте удивляться и займитесь делом: записывайте на бумаге, в каких интервалах ваша икота удостаивает вас быть – в секундах, конечно:

– восемь – тринадцать – семь – три – восемнадцать.

Попробуйте, конечно, отыскать здесь хоть какую-нибудь периодичность; если вы все-таки дурак, попытайтесь вывести какую-нибудь вздорную формулу, чтобы хоть как-то предсказать длительность следующего интервала. Пожалуйста. Жизнь все равно опрокинет все ваши телячьи построения:

– семнадцать – три – четыре – семнадцать – один – двадцать – три – четыре – семь – семь – семь – восемнадцать – …

Говорят: вожди мирового пролетариата, Карл Маркс и Фридрих Энгельс тщательно изучили смену общественных формаций и на этом основании сумели многое предвидеть. Но тут они были бы бессильны предвидеть хоть самое малое. Вы вступили, по собственной прихоти, в сферу фатального – смиритесь и будьте терпеливы. Жизнь посрамит и вашу элементарную, и вашу высшую математику:

– тринадцать – пятнадцать – четыре – двенадцать – четыре – пять – двадцать восемь.

Не так ли в смене подъемов и падений, восторгов и бед каждого человека – нет ни малейшего намека на регулярность? Не так ли беспорядочно чередуются в жизни человечества его катастрофы? Закон – он выше всех нас. Икота – выше всякого закона. И как поразила вас недавно внезапность ее начала, так поразит вас ее конец, который вы, как смерть, не предскажете и не предотвратите:

– двадцать два – четырнадцать – все. И тишина.

И в этой тишине ваше сердце вам говорит: она неисследима, а мы – беспомощны. Мы начисто лишены всякой свободы воли, мы во власти произвола, которому нет имени и спасения от которого – тоже нет.

Мы – дрожащие твари, а она – всесильна. Она, то есть Божья десница, которая над всеми нами занесена и пред которой не хотят склонять головы только одни кретины и проходимцы. Он непостижим уму, а следовательно, Он есть.