Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло - Страница 39

Через несколько дней, когда сестры остаются в доме одни, появляется Достоевский. Софья, игравшая на фортепиано, после похвал Достоевского, который оценил ее интерпретаторский талант и душу, решила специально для него разучить его любимую сонату – «Патетическую» Бетховена, гораздо более сложную, чем те вещи, которые она обычно играла. И вот, когда Достоевский приходит, она садится за рояль и начинает играть, чувствуя, что получается очень хорошо, и ничего не замечая вокруг, а закончив, ждет заслуженной похвалы. Но не слышит ни звука. Она оглядывается и видит, что в комнате никого нет.

Она начинает искать Анюту и Фёдора Михайловича, заглядывает в соседнюю комнату – там пусто. Приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую гостиную, видит их вдвоем: они сидят на маленьком диване.

«Лицо Достоевского, – пишет Софья, – я видела ясно: оно было бледно и взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила:

– Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом…»

Софья чувствует, как кровь ударяет ей в голову, убегает в свою комнату, бросается на кровать, зарывается с головой под одеяло и дает волю слезам.

Через несколько часов она встает с постели и, не зажигая свечу, поскольку спичек не оказалось, начинает прислушиваться к тому, что происходит дома.

«Из парадных комнат не доносилось до нашей спальни ни единого звука, но в соседней кухне слышно было, как прислуга собиралась ужинать. Стучали ножи и тарелки; горничные смеялись и разговаривали. „Всем весело, всем хорошо, только мне одной…“»

По словам Аполлинарии Сусловой, в том же 1865 году Достоевский настойчиво предлагал ей выйти за него замуж. Видно, уж очень он хотел жениться.

Анюта, как вспоминает Софья Ковалевская, тоже получила от него предложение руки и сердца. И ответила отказом. (Впоследствии она выйдет замуж за француза Виктора Жаклара, вместе с ним будет принимать участие в Парижской Коммуне, встретится с Марксом и начнет переводить его «Капитал» на русский язык.)

«Вот видишь ли, – признавалась Анюта сестре, – я и сама иногда удивляюсь, что не могу его полюбить! Он такой хороший! Вначале я думала, что, может быть, полюблю. Но ему нужна совсем не такая жена, как я. Его жена должна совсем, совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать, только о нем и думать. А я этого не могу, я сама хочу жить! К тому же он такой нервный, требовательный. Он постоянно как будто захватывает меня, всасывает меня в себя; при нем я никогда не бываю сама собою».

В воспоминаниях Софьи Ковалевской больше всего меня поражает фраза, которую я привел в конце предыдущей подглавки: «Всем весело, всем хорошо, только мне одной…» Такую фразу мог бы написать и сам Достоевский.

В 1864 году в журнале «Эпоха» был опубликован большой рассказ, или небольшая повесть, под названием «Записки из подполья», в которой мы находим сходную мысль: «Я-то один, а они все».

К слову сказать, это первое предложение, которое я даю перевести студентам, записавшимся на мой спецкурс в Миланском университете лингвистики и коммуникаций.

Впервые я прочитал эту фразу, когда мне было, наверное, лет двадцать, и, помню, подумал тогда: «Почему ты? Это я – я один, а они – все».

Мне казалось, что Достоевский подслушал мои мысли. И еще мне почему-то казалось нечестным, что я нашел эту фразу у русского писателя. Мало того, в отличие от «Преступления и наказания» и «Идиота», которые мне очень нравились, как раз эта небольшая книжечка, «Записки из подполья», восторга у меня не вызвала. Я прочитал ее на итальянском, когда мне было лет двадцать, и мне не понравилось, как она написана.

Лев Толстой, читая Достоевского, говорил, что тот пишет «плохо, нехудожественно, выдуманно», но отмечал, что «у него есть прекрасные мысли».

Пишет плохо.

Конечно, Достоевский писал совсем не так, как Толстой, но я бы не сказал, что он писал так уж плохо.

Как уже упоминалось выше, Михаил Бахтин считал, что текстам Достоевского свойственна полифония: в его произведениях каждый персонаж наделен собственным голосом, отражающим его воспитание, образование, характер и душевное состояние, а весь роман – это нечто вроде концерта, своеобразный хор, в котором участвуют все персонажи, каждый на свой лад.

По Бахтину, существует два способа работы со словом: один основан на правилах, грамматически безупречен, отвечает центростремительной функции языка и опирается на грамматику, синтаксис и морфологию, кодифицированные языковыми авторитетами и всеми признаваемые; и другой – не признающий правил, грамматически сомнительный, отвечающий центробежной функции языка и высмеивающий официальный правильный, схоластический язык.

Первой, центростремительной, функции, как считает Бахтин, отвечает литература, которая создается господствующими классами, дворянским сословием, приближенным ко двору.

Современник Пушкина (его одноклассник), поэт Кюхельбекер, отмечал, что «все пишут у нас, как иностранцы, слишком правильно, слишком красиво. В Афинах древних одна торговка признала иностранца только потому, что он говорил слишком правильно».

Он имел в виду дворян, получивших образование и близких ко двору.

В противовес этому, согласно Бахтину, «в низах, на балаганных и ярмарочных подмостках звучало шутовское разноречие, передразнивание всех „языков“ и диалектов, развивалась литература фаблио и шванков, уличных песен, поговорок, анекдотов, где не было никакого языкового центра, где велась живая игра „языками“ поэтов, ученых, монахов, рыцарей и др., где все „языки“ были масками и не было подлинного и бесспорного языкового лица».

Это своего рода артланг, «художественный язык». На нем и писал Достоевский – на языке ярмарки, балагана и рынка, на языке торговцев и пьяниц, на языке масс.

Вот почему я не понимаю Толстого и тех, кто, как и он, считает, что Достоевский пишет очень плохо. В его романах говорит не он – говорят его персонажи, и, если его персонажи не умеют красиво выражаться, это необязательно недостаток. Чтобы сделать свою мысль еще понятнее, приведу пример.

Несколько лет назад, в сентябре 2007 года, меня пригласили на Дни перевода, проходившие в Урбино.

Я не рискую выступать экспромтом, боюсь сбиться с мысли, поэтому записал текст выступления и просто прочитал его, а в следующем году включил в сборник своих речей, которые мне довелось произносить в разных местах по разным поводам. Процитирую здесь небольшой отрывок.

«Еще один пример, который я хотел бы привести, касается начала „Записок из подполья“ Достоевского; название этой книги переводят по-разному, включая и „Воспоминания о подполье“, и „Заметки из подполья“ (с названиями вообще связаны интересные истории, например, однажды я увидел роман Достоевского „Бесноватые“ (Gli indemoniati) и подумал: „Надо же, что-то неопубликованное“, – но оказалось, что так почему-то решили перевести название романа „Бесы“).

Но вернемся к началу „Записок из подполья“ (или „Воспоминаний о подполье“).

Повесть начинает так: „Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень“.

В первых же строках Достоевский запускает своеобразный звуковой волчок из трех фраз, каждая из которых включает местоимение я, существительное человек и прилагательные: больной, злой и непривлекательный. Члены предложения в них все время меняются местами: „я человек больной“, „я злой человек“, „непривлекательный я человек“. Ощущение, что кружится голова, – настолько здорово это сделано, на мой взгляд. Сама конструкция этих фраз, их звуковая оболочка помогает Достоевскому раскрыть характер персонажа. Человек из подполья, непоследовательный, отчаявшийся, смешной, так похожий на любого из нас, – он весь в этих фразах: „Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень“».