Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло - Страница 32

В детстве я любил читать комиксы про Астерикса, непоколебимого галла, жившего, как известно, в деревне среди таких же непоколебимых галлов, которые боялись только одного: что небо упадет им на головы.

И вот в тот зимний день 1998 года небо упало мне на голову, мой мир рухнул.

Я положил трубку, сполз на пол, прислонясь спиной к белой стене нашей прихожей на виа Кадути ди Монтелунго, и зарыдал как ребенок.

Если рухнул мир, что еще остается делать? Только рыдать как ребенок.

За два года до этого, 16 сентября 1996 года, в день смерти бабушки Кармелы, я начал писать.

Мой первый роман, вышедший в марте 1999 года, начинался с фразы: «Мою бабушку Кармелу звали Кармела».

Эмилианский реализм.

До какого возраста человек считается сиротой?

Мне всегда казалось, что, если человеку уже за сорок и он оплакивают свое сиротство, это выглядит смешно и нелепо.

Сейчас мне пятьдесят семь, на дворе 2020 год, и, пока я писал эту книгу, у меня умерла мама.

21 сентября 2020 года я был у себя дома, в Казалеккьо-ди-Рено. Мне позвонил Джулио, мой брат, и сказал: «Мамы больше нет».

Она болела.

Я об этом знал.

Я об этом знал.

Она болела.

Я об этом знал.

Я все понимал еще до того, как она заболела, мы все это понимаем (как сказал однажды Бродский Довлатову: «Жизнь коротка и печальна. Ты заметил, чем она вообще кончается?»), но, даже если мы все это знаем, даже если я, давно уже не ребенок, в свои пятьдесят семь обо всем знал, я все равно не верил: не понимал до конца.

Среди главных черт своего характера, как уже было сказано выше, помимо духа противоречия, я бы отметил лень.

Например, позавчера, 17 октября, я использовал последний пакет для раздельного сбора пластика, а вчера отправился в муниципалитет за новой упаковкой и потом весь день чувствовал себя молодцом.

Вот в чем прелесть лени: преодолевая ее, вы получаете такое удовольствие, какого люди деятельные не могут себе даже представить.

Вспоминая маму, могу сказать, что всегда с радостью звонил ей. Просто прислушивался к внутреннему голосу, говорившему: «Позвони маме», – и звонил не откладывая. С 21 сентября прошел уже почти месяц, и все это время каждый день мелькала мысль: «Надо позвонить маме». Но звонить было некому.

Ее телефон все так же записан у меня в «Контактах».

«Мама». И номер ее мобильного.

«Мама Базиликанова». И номер городского телефона.

Когда мы вели себя с ней нелучшим образом, мама говорила нам, помолчав: «Вот спохватитесь, а меня уже не будет».

Она была права.

Мы спохватились.

Есть люди, которые охотно рассказывают о смерти кого-то из родителей.

Это не про нас с братьями.

Мы никому ни о чем не рассказывали.

Похороны прошли в кругу близких.

Вы можете спросить, зачем я тогда об этом пишу? Да, можно было обойтись и без этого, и параллель (несколько натянутая) с сиротством Достоевского тут тоже ни при чем. Просто для меня это единственная возможность проговорить некоторые вещи ровно в том объеме, в каком о них можно говорить.

В романе о Достоевском, на мой взгляд, место найдется всему, даже тем вещам, о которых я вообще не могу говорить, например о смерти матери.

Анна Ахматова в одном из стихотворений называет жизнь «страшной и удивительной»[47], а у Велимира Хлебникова есть такие строки:

Все эти дни, после 21 сентября, владыкой земли был носорог. Пройдет время, и, наверное, я снова стану собой. Поживем – увидим.

Несколько лет назад я ездил в Бергамо, где рассказывал о романах Толстого.

Начал я с примера из своей жизни: если мне не изменяет память, заговорил о том, что в последний раз перечитывал «Войну и мир» вскоре после расставания с Тольятти, матерью моей дочери, и, по-моему, именно в этом романе мне попалась мысль, что люди, с которыми мы сталкиваемся в жизни, образуют что-то вроде нашей солнечной системы, влияя и на нашу орбиту. А у меня в то время не стало солнца, не стало орбиты, не стало деления на дни и ночи, не стало солнечного года и точного периода вращения. Мне было очень тяжело.

Я приводил какие-то истории из нашей с Тольятти жизни, например, вспоминал, как в ожидании ее возвращения домой взялся мыть посуду и сам себя похвалил за скромность.

Потом мне рассказали, что одна синьора, которая пришла ради Льва Толстого, а вместо этого вынуждена была выслушивать мое автобиографическое вступление, возможно несколько затянувшееся, в какой-то момент, глядя прямо перед собой, то есть фактически обращаясь ко мне, спросила: «А какое мне до этого дело?» После чего встала и ушла.

Я в тот момент был увлечен рассказом и ничего не слышал, но, если бы расслышал, ответил бы: «Я не знаю, синьора, какое вам до этого дело». В любом случае, думал я, если ей неинтересно, о чем я рассказываю, она правильно сделала, что ушла.

Возможно, мое затянувшееся вступление действительно было скучным, и ей так не показалась, но чисто теоретически я не думаю, что это неправильно – начинать разговор о Толстом с рассказа о себе.

Я считаю романы Толстого и Достоевского произведениями искусства не только потому, что они пользуются языком «высокого искусства» и отвечают «возвышенным потребностям духа», но и потому, что рассказывают обо мне, о моих страданиях, страхах и ранах, о моей семье, о том, как я осиротел в пятьдесят семь лет, оставшись без отца и матери: нелепый старый сирота родом из Пармы, живущий в Казалеккьо-ди-Рено.

В одном итальянском романе 1977 года рассказывается о богатом сицилийце, члене коммунистической партии, который, узнав, что в коммуне Серрадифалько, где он живет, собираются построить больницу, а участок, который под нее выбрали, находится на принадлежащем ему поле, решает подарить этот участок коммуне.

Политики, занимающиеся этим проектом, отказываются от подарка, потому что тогда выделенные на покупку земли деньги пройдут мимо них. Они выбирают другой участок.

Главный герой, которого зовут Кандидо, хочет предать ситуацию огласке и первым делом поднимает этот вопрос перед партийной ячейкой.

На закрытом собрании секретарь местного комитета коммунистической партии в Серрадифалько долго объясняет, ссылаясь на технические причины, почему пришлось выбрать новый участок, и фактически обвиняет Кандидо в том, что он просто привлекает к себе внимание, чуть ли не навязывая свою землю под строительство больницы.

Выслушав доводы секретаря, Кандидо говорит ему: «Вы, товарищ, выступали прямо как Фома Фомич».

«А-а», – отвечает секретарь, сделав вид, что понимает, о ком идет речь.

Но он не знает, кто такой Фома Фомич.

Представьте себе типичного советского чиновника сталинских времен. Несколько дней подряд он просматривает все материалы по истории Компартии и Советского Союза, которые только может найти, пытаясь отыскать по указателям человека по имени Фома Фомич.

И ничего не находит.

Ищет в «Тюремных тетрадях» Антонио Грамши.

Ничего.

Просматривает все книги, посвященные Советскому Союзу, которые у него есть, снабженные указателями имен.

Тщетно.

Звонит глубокоуважаемому ди Салесу, человеку высокой культуры, но тот тоже не знает.

Звонит в региональную федерацию, спрашивает у человека, который занимается вопросами культуры.