Святой дьявол: Распутин и женщины - Фюлёп-Миллер Рене - Страница 71

Именно такому обстоятельству обязан тучный А.Н. Хвостов назначением министром внутренних дел: как-то вечером Распутин, встретил его на «Вилле Роде», где Хвостов в форме камергера веселился с друзьями. Григорий Ефимович был недоволен пением цыганского хора, находил, что тот звучит слишком слабо, и наконец сказал Хвостову:

— Пойди, братец, помоги им петь! Ты толстый и сможешь громко вопить!

Хвостову не надо было повторять дважды, так как он уже изрядно поддал. Не раздумывая, при полном придворном параде он вскочил на сцену и запел громоподобным басом. Распутин пришел в восторг, хлопал в ладоши, хвалил Хвостова.

Спустя несколько дней, толстый камергер совершенно неожиданно был назначен министром внутренних дел, что побудило депутата Думы Пуришкевича к высказыванию, что при существующем режиме «министрам вместо экзамена по государственным наукам приходится сдавать экзамен по цыганскому пению».

Действительно, Распутин безумно любил большие цыганские хоры, человек по тридцать, тридцать пять, которые полукругом располагались перед гостями, и под управлением запевалы исполняли по очереди то страстные, то грустные, то веселые мелодии. Цыганское пение производило на Распутина особенное воздействие, и обещанием доставить цыган можно было заманить его куда угодно в любое время дня и ночи. Слушая цыганское пение, он пил и плясал часто до самого рассвета, в таких случаях ярко проявлялась его истинная сущность: доброта и низменность его души, тоска и радость. Тогда он одновременно был праведником и буяном, спасителем и развратником.

Часто не требовалось большой пирушки, чтобы привести его в подобное настроение. Иногда достаточно было его собственного пения или чистого голоса одной из учениц, чтобы он начал танцевать, нередко, конечно, и обильно лившееся вино окрыляло его и делало более восприимчивым для просьб друзей, соблазнов женщин и приводило его в состояние «праведного опьянения».

Самым любимым местом Распутина в Петербурге был ресторан с варьете «Вилла Роде». Он почти не присутствовал на представлениях для всей публики, а собственно говоря, посещал отдельный кабинет с друзьями и подружками, где можно было без помех пить, петь и танцевать.

Для гостей Распутина владелец «Виллы Роде» всегда держал наготове небольшую, немного в стороне пристройку, где незаметно для других гостей можно было говорить о чем угодно и где можно было тщательно контролировать всех присутствовавших.

О предстоящем визите Распутина в «Виллу Роде» всегда заранее сообщалось по телефону, так что, когда он появлялся со своим окружением, стол уже был накрыт всевозможными лакомыми кушаньями, среди них неизменно рыба и сладости. В углу располагался цыганский хор, и официанты уже позаботились о достаточном количестве мадеры.

Вокруг длинного, украшенного цветами, изящным фарфором и серебром стола, сидел Распутин со своей компанией, такой пестрой, какую больше нигде не встретишь. Сам старец в васильковой или ярко-красной шелковой крестьянской рубахе пил не переставая, хлопая в ладоши в такт певшим цыганам, или же вскакивал и танцевал, чтобы потом с жадностью опрокинуть несколько стаканчиков вина. Неожиданно он начинал рассказывать что-нибудь из Священного Писания или поворачивался к кому-нибудь из гостей, смотрел на него пьяным мутным взором и говорил:

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, мой милый! Я знаю!

В этом случае он редко ошибался и почти всегда точно передавал мысли. Было такое впечатление, что вино и пение цыган пробуждали в нем способности ясновидения, что нередко сильно пугало гостей.

Иногда же он, опустошая стакан за стаканом, пристально смотрел в пространство, как бы пытаясь что-то рассмотреть, и грустно начинал рассказывать о Сибири, своей маленькой деревушке, о великолепных душистых цветах на берегу Туры, о своем крестьянском хозяйстве. С восторгом влюбленного он вспоминал о своих лошадях в Покровском, говорил о том, как скучает по ним, и неожиданно в непристойных словах начинал описывать любовную игру лошадей, какую еще ребенком наблюдал в отцовской конюшне. Грубо притягивал к себе какую-нибудь из сидевших рядом знатных дам и шептал ей осипшим голосом: «Иди ко мне, моя хорошая кобылка!» Затем вновь описывал красоту степей, преимущества и значение крестьянского труда, показывал всем свои мозолистые шершавые ладони, чтобы гости по достоинству оценили его. С гордостью, не без вызова, восклицал:

— Ну, посмотрите на эти руки! Эти мозоли нажиты тяжким трудом!

Иногда с дерзким вызовом обращался к господам с бриллиантовыми булавками на воротнике или к красавицам в декольтированных вечерних платьях:

— Да, да, мои дорогие, я знаю вас, я читаю в ваших душах! Все вы страшно избалованы и хитры. Эти роскошные туалеты и драгоценности бесполезны и вредны! Человек должен смирять свою гордыню! Вам надо быть проще, гораздо, гораздо проще, только тогда вы приблизитесь к Богу! Поехали со мной летом в Покровское, в бескрайние сибирские просторы. Мы будем ловить рыбу и работать в поле, и тогда вы, глядишь, научитесь понимать Бога!

Особенно бросалась гостям в глаза еще одна странность старца: он имел привычку во время пения и танцев рассылать маленькие записки тем женщинам, которым хотел понравиться, а также цыганкам из хора, служанкам и официанткам; в них писал очень примитивные, наивные, банальные, часто сумбурные фразы, как то: «Не избегай любви, потому что она мать твоя!» или «Я озаряю тебя светом любви и этим живу. Да пошлет Бог твоей душе покорность и радость благотворной любви».

Как-то он передал одной даме подобную записку, когда заметил, что ее служанка с любопытством наблюдает за ним. Он немедленно сочинил записку и ей: «Бог любит труд, а твоя честность всем известна!»

Какими бы однообразными ни были эти «мудрые изречения», составленные охмелевшим от вина и пения старцем, его почитательницы в каждом слове находили глубокий скрытый смысл. Элегантные дамы сохраняли эти «любовные письма» Распутина, которые нередко невозможно было расшифровать, в дорогих корсетах, служанки же прятали их на груди, чтобы ежедневно доставать их и пылко целовать; чем непонятнее был смысл таких изречений, тем ценнее казались почитательницам Распутина его странные записки.

Но не всегда, впрочем, любовный пыл «святого человека» ограничивался безобидными цитатами из Библии, проповедями о радостях жизни или наивно-бессмысленными каракулями: гораздо чаще его приподнятое настроение чисто по-крестьянски переходило в дикий восторг или приступ неистовой, страшной ярости.

Не раз случалось, что мирно начатое торжество к концу переходило в дикую оргию. Григорий Ефимович словно с цепи срывался и устраивал ужасный скандал. Такие случаи были исключительно неприятны для ответственных лиц, на которых лежали охрана и контроль за Распутиным, и даже очень высокие государственные деятели часто оказывались в неловком и затруднительном положении, так как подобные происшествия врагами Распутина всегда всячески раздувались, распространялись повсюду. И в светском обществе, и в придворных, и в правительственных кругах существовали влиятельные группы, которым на руку был любой повод для нападок на Распутина.

Царская чета очень болезненно переживала любое неприятное сообщение, связанное со старцем, особенно потому, что нападки на Распутина задевали репутацию царя и царицы. Поэтому немногие преданные государю люди делали все возможное, чтобы всеми силами предотвратить огласку такого рода скандалов. Особенно в тот период, когда Белецкий был помощником министра, принимались все меры предосторожности, чтобы по возможности ограничить поездки Распутина, приводящие к неприятным последствиям, а самого старца уговаривали не устраивать свои шумные пирушки в общественных заведениях.

Так как это не всегда удавалось, а Григорию Ефимовичу доставляло особое удовольствие ускользать от надзора полицейских, власти позаботились, чтобы в ресторанах ему предоставлялись отдельные кабинеты, из которых ни звука не доходило до остальной публики. Но тем не менее иногда не удавалось избежать скандала, когда Григорий Ефимович после танцев и пения с цыганами в состоянии сильного опьянения, шатаясь, проходил по коридору.