Новый поворот - Скаландис Ант - Страница 113

Некоторые не понимают, что такое контроль, представляют его себе в виде толстых стен, колючей проволоки, всевидящего ока и отстрела непокорных. А на самом деле контроль — понятие чисто информационное. У кого больше знаний, тот и контролирует ситуацию. Демиург пользовался и пользуется некой внеземной субстанцией, включающей в себя, говоря по-нашему, базы данных, процессоры и сети. Субстанцию эту называют иногда поэтичным словосочетанием «Розовые Скалы», а иногда буднично, по-деловому, без всяких заглавных букв — хранилищем полной информации обо всем.

Так вот, во второй половине минувшего столетия объем накопленной на Земле информации, скорость ее обработки и разветвленность сетей стали сопоставимы с аналогичными параметрами Розовых Скал. Тут-то все и началось, тут-то все и посыпалось, на смену плавному движению пришла последовательность скачков: накопление критической массы — взрыв, опять накопление критической массы… Все чаще и чаще наступает у нас время «Ч». Промедление в выступлении смерти подобно!.. И вот уже снова бабахает какая-нибудь «Аврора», Ельцин запрыгивает на башню танка, Шумахер произносит нобелевскую речь… Чувствуешь, как уплотняется время! Семнадцатый — девяносто первый — седьмой — снова семнадцатый. Да-да, снова семнадцатый. Потому что Демиург тоже почувствовал, как уплотняется время. И переименовал свою Службу Безопасности Вселенной в Черную Конфессию, а себя скромненько назвал просто Владыкой, Владыкой Шагором. И решил сыграть с Посвященными на их поле и по их правилам.

Да, на этих днях в Кенигсберге и Раушене он дал последний бой Белым Птицам Высот. И проиграл. Случайно?

О, это вечный вопрос! «В жизни Посвященных не бывает случайностей». Не нами сказано. А в жизни Демиургов? А в судьбе Вселенной? Слабоi ответить на такой вопросик?

— Да пошел ты, — миролюбиво буркнул Симон.

И они снова вернулись к чтению.

С чего все началось?

С реплики соседа по двору Сережки, когда солнечным майским утром собирались гонять в «казаки-разбойники»? Все уже посчитались, и тут, чуть запоздав, прибежал я. Ребята вдруг затихли, а Сережка процедил сквозь зубы с улыбочкой нехорошего предвкушения:

— А с тобой, жиденок, мы играть не будем!

Драки тогда не получилось, нас растащили, и, сидя на лестнице между этажами, перед пыльным маленьким окошком, я долго плакал в полном одиночестве. Даже домой идти не хотелось.

А может, это началось позже, когда старшая сестра Галя, окончив в Москве институт и в тот же год разведясь с мужем, вернулась в Ленинград устраиваться на работу. Специальность у нее была такая, что место искать приходилось преимущественно на «ящиках», где сидели кадровиками бывшие смершевцы, переусердствовавшие в свое время, или вышедшие в тираж контрразведчики. И эти озлобленные ветераны невидимого фронта говорили моей сестре: «А что это за фамилия такая? Немецкая? Ах, у вас отчество Соломоновна! А мама ваша, простите, кто? Наполовину грузинка? Ах, как интересно! Нет, нет, вы ничего такого не подумайте. У нас в стране все нации равны. Вы же знаете. Просто в институте сейчас сокращение штатов…»

А может, все началось еще позже, когда газеты пестрели новостями с Ближнего Востока, а замечательный наш вечно пьяный сосед дядя Андрон, снимая трубку телефона, дурашливо картавил с одесскими интонациями: «Соломона Абгамовича? А вы не знаете? Он уехал в Изгаиль». И громко хохотал на весь коридор….

Примерно тогда же в нашем доме стал часто появляться старинный друг отца Маркосич. Звали-то его на самом деле Марк Иосифович, но детям такое отчество давалось с трудом, и кличка Маркосич в итоге приклеилась. Он всегда играл и со мной, и с Галкой, мы любили его как родного дедушку. (Ни дедушки наши, ни бабушки из-за блокады до внуков не дожили.) Теперь мне было уже пятнадцать, и я стал внимательно прислушиваться к разговорам взрослых. Маркосич оказался убежденным сионистом. Отец поддерживал его лишь частично, и споры их делались порою ожесточенными. Мать примирительно говорила:

— Посадят вас обоих. Ребенка бы пожалели.

А ребенок мотал на ус. И в глубине души отдавал предпочтение Маркосичу.

Впрочем, сионизмом переболел я быстро. Серьезное увлечение этими идеями закончилось, наверно, еще за чтением Фейхтвангера, а уже все тома «Истории евреев» изучались с известным скепсисом. Правда, скепсис не помешал изучению иврита, который я продолжал упорно осваивать наряду с английским. Тогда же началось быстрое беспорядочное чтение, полный хаос в мыслях, резкий уклон в историю религии, фантастику, мистику и, наконец, химия, выбранная как дело всей жизни. Химфак ЛГУ.

Почему химия? Да, наверно, просто показалась тогда самой мистической из наук. А так и получается. Михайло Ломоносов сказал: «Широко простирает химия руки свои в дела человеческие». И хотя с точки зрения формальной логики фраза эта представлялась мне совершенно пустой, почти нелепой, я вдруг усмотрел в ней смысл сугубо эзотерический. В словах великого русского мужика слышалось предсказание грядущих революций и катастроф, грядущих побед человека над собой и, возможно, грядущего спасения.

Я думал именно о спасении.

С самого детства я размышлял о выходе человечества из тупика. Собственно, нормальные люди только в детстве да в юности и размышляют об этом. С годами обычно понимают, что спасать человечество поздно, невозможно, а главное, и не нужно. Пустое это занятие — хоть по христианской, хоть по коммунистической схеме. Обе схемы были тщательно разработаны и применены на практике. Ничего, кроме ужасов смертных, людям они не принесли.

Есть, конечно, и совершенно иные варианты. Буддизм, например, который в своем изначальном виде вообще никакая не религия, в отличие от того же коммунизма (типичной псевдорелигиозной концепции). По Гаутаме, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, то есть не надо спасать человечество, спаси самого себя, и будет полный порядок. Идея красивая, даже очень. Но тоже, к сожалению, утопическая. Не могут все стать Буддами. Уж не знаю почему, но не получается.

На этом-то разочаровывающем фоне сионизм показался привлекательным и романтичным. Согласитесь, приятно ощутить себя вдруг не просто человеком венцом творения, а еще и представителем избранного народа, то есть венцом венца. Юному химику, увлеченному этнографией, построение «коммунизма» для одного, отдельно взятого народа на его исторической родине казалось идеей вполне здравой. Во всяком случае, это был хоть какой-то выход. Из привычного мира — в новый. Если кому нравится здесь, сидите на здоровье среди этнических распрей, непрерывно переходящих в смертоубийство. А мне давно мечталось найти выход из нашей «тюрьмы народов», она же «союз нерушимый»; из хваленой Америки, где так давно борются с расизмом, что, кажется, уже должны были понять: безнадега это; даже из старой добропорядочной Европы, где, например, несколько веков не могут поделить остров с красивым названием Ирландия и по этому поводу режут друг друга бесперечь…. Куда ж деваться бедному еврею? Ну, разумеется, только на землю предков. Да, я рвался в Израиль, я мечтал о нем, но быстро, очень быстро понял, как это все наивно.