Поездка в Москву. Новейший Хлестаков - Станюкович Константин Михайлович - Страница 5

Он воодушевился и продолжал на эту тему… Старинный мой товарищ, вравший, бывало, на пари кряду полчаса, воскрес передо мной. Что в его словах было правдой, что ложью — отличить было так-же трудно, как сосчитать в небе звезды. Я, разумеется, не останавливал его и следил за его быстрыми периодами, составленными, надо признаться, довольно гладко, и даже не без указаний на исторические примеры…

Получил он место, по его словам, совершенно неожиданно. «Все удивлялись, что все это так скоро случилось!» После того, как Европа «ему наскучила» («и тюрьма за долги была отменена» подумал я про себя), он вернулся в Россию, скучал в деревне у тетки последнее время и от скуки написал проект об улучшении финансов…

— Не улыбайся! — прибавил он, заметив невольную мою улыбку при сопоставлении слов: «Свистунский и финансы». — Я серьезно занялся этим вопросом… Собственная практика дала мне богатый материал — весело усмехнулся он, — а затем я кое-что и читал… В деревне скука адская! Да, наконец, отчего-же мне и не писать проектов о финансах, скажи пожалуйста? Объясни?..

Он задал вопрос с таким прелестным невинным добродушием, что я не нашелся, что ответить.

— Нет, ты скажи… Отчего мне не писать финансовых проектов?.. Ведь пишут, мой друг, иногда такие глупости, что перед ними мои меры… Ну, оставим это. — Написал я и послал в Петербург к приятелю… Бабкина Сережу помнишь? Ну еще бы, как не помнить… Он не сегодня-завтра — особа!.. Сережа, спасибо ему, не забыл товарища и написал: «Приезжай в Петербург — нам нужны люди. Около меня все свиньи». Я и приехал месяцев пять тому назад.

Он перевел дух и продолжал:

— Работы пропасть… С утра до вечера то туда, то сюда… Вот и теперь новое поручение… Еду в командировку… Видишь, отвели купэ. Предлагали целый вагон, но я отказался…

— Куда ж ты едешь?

— В разные места России… На меня возложили серьезную и ответственную, если хочешь, задачу: изучить на месте, так сказать, Россию… Исследовать дух — понимаешь — дух в городе и деревне, изучить жучка, саранчу и филоксеру, проверить, насколько справедливы слухи, будто наш мужик беден и низшая администрация не всегда внимательна, осмотреть реки, озера и моря… одним словом — задача грандиозная… Командировка продолжится два месяца… Три тысячи рублей подъемных, по десяти рублей суточных… прогоны на пять лошадей…

— Ты разве действительный статский советник?

— А ты как думал?.. С нового года статский… Ведь, я давно числился по спискам… После командировки придется писать доклад… Знаешь одну правду… святую правду… Теперь нам ничего так не нужно, как правда, правда и правда!..

Свистунский не переставал болтать. Он рассказывал, что намерен он сделать, когда будет директором департамента, как он хорош со всеми начальниками, как его любят и пр. И в доказательство вынул из кармана письмо, истрепанный вид которого ясно свидетельствовал, что оно часто показывалось, и сказал: «Прочти, как мы с директором департамента!»

Я, действительно, прочел следующее:

— Кто этот Угрюмов?

— Да ты с неба свалился… что ли? Угрюмова не знаешь!? Это, брат, у нас в департаменте силища!.. Только ханжит, надо тебе сказать, ужасно… Смерти, что ли, боится… ха-ха-ха!.. Старина чувствует верно, что елисейские поля не за горами и девотствует!.. Однако, ты антик… Не знаешь Угрюмова?.. Ха-ха-ха… Преинтересный экземпляр — этот monsieur Qugrioumoff… Когда на днях, в обществе архитекторов, дебатировался вопрос о ватерклозетах, то, знаешь ли, что сказал Угрюмов?..

И, совершенно позабыв свою роль солидного чиновника, командированного для изучения России, Свистунский, вспомнив свою способность актера, как то свел мускулы подвижной своей физиономии и передо мной был не Свистунский, а совсем незнакомый человек с худым лицом, плоскими щеками, отвислой нижней губой и стеклянными глазами, неподвижно уставленными с какой то тупой сосредоточенностью. Гробовым, словно из подземелья исходящим, голосом, Свистунский произнес приблизительно следующую речь, без сомнения значительно им шаржированную:

«Милостивые государи!»

«Что слышит ухо мое? Что видит взор мой? Дерзнул ли слабый ум мой подумать, что в обществе, хранившем до сих пор предания дорогой для нас старины, бывшем скудельным сосудом нашей самобытности, может явиться столь дерзновенная мысль, как мысль о замене, дорогих сердцу нашего народа, отхожих мест, выдумкой гнилостного и развращенного Запада — ватер-клозетами?.. Исторически сложившаяся у русского человека любовь к единственно-самобытному памятнику строительного зодчества, — к этим простым, бесхитростным, удобным как для сидения, так и для стояния, годным как для одной нужды, так и для другой, — проявлениям русской простоты, здравого смысла и покорности — так как, милостивые государи, покорность сия выражается в беспредельной готовности обонять, хотя и не всегда благовонные, но тем не менее здоровые запахи, — любовь эта, как слышу я, хочет подвергнуться испытанию, и вы желаете насильственно заставить русский простой народ изменить вековые привычки свои и верования в тщету бумаги при исполнении им обычных житейских отправлений… Вы желаете извратить его природу (на что нам не дано никаких полномочий), заставив русского человека чтить ватер-клозеты. Помимо несправедливости и неуважения к русскому народу, которое выразилось в сделанном предложении о переделке отхожих мест, в сей реформе кроются, милостивые государи, и другие серьезные опасности, предвидеть кои обязан зоркий глаз специалиста. Сии опасности суть: любомудрие, гордыня и суетность. Теперь наши старинные приспособления человеческого опростания не внушают и не могут внушить, но самой простоте своего устройства, никаких любомудрых мечтаний. Всяк, придя к оным, видит, во-первых, дыру, во-вторых, обыкновенную седалищную доску и слышит сродный человеку запах. Ничто не смущает его, ничто не дает повода к мудрствованиям; но допустите на минуту, что экзекуторы прикажут всем сторожам, курьерам и их домочадцам посещать ватер-клозеты, и вслед за сим всяк в оный пришедший будет, во-первых, удивлен, а затем и захочет познакомиться с его устройством. Зачем идет вода? К чему сия пружина, скрытно действующая? — вопросит он себя. И после этих вопросов, он наверное захочет испытать сложный механизм и, таким образом, не приготовленный ничем к восприятию надлежащих понятий, наукою дающихся, — легко может впасть в заблуждение и подумать, что он и сам способен устраивать ватер-клозеты. Отсюда уже и гордыня, а затем и суетность… Развратившись, некоторым удобством, (не смею не согласиться — более спокойного сиденья) не захочет ли он и большего?.. Не возмечтает ли он, что некоторое удобство сидения, в минуты отдания долга природе, влечет за собою желание и других, как например потребность в газетной бумаге. А за сим не подскажет ли ему суетность любомудрых желаний и в рассуждении других потребностей уже развращенной природы? Сей путь, милостивые государи, очень опасный путь и посему, да отсохнет лучше моя рука, если я осмелюсь выразить согласие на столь ужасную меру, предлагаемую господами архитекторами, как повсеместная замена отхожих мест — ватер-клозетами».

Надо было видеть лицо Свистунского и слышать этот, серьезный замогильный голос, чтобы понять всю прелесть его шаржа. Нечего, разумеется, и прибавлять, что речь эту он сам сочинил (и, вероятно, потешал ею своего директора департамента), так как нельзя же серьезно думать, чтобы, в самом деле, нашлись столь горячие противники ватер-клозетов среди чиновников, предпочтительно страдающих гемороями.

Но Свистунский по привычке лгунов, клялся, что подобная речь была произнесена и так подействовала на всех присутствующих, что в «Обществе архитекторов» вопрос о ватер-клозетах был оставлен.

— Так, милый друг, у нас для курьеров и сторожей никаких удобств и нет! — закончил Свистунский, заливаясь самым веселым, неудержимым хохотом…