Остаться в живых… - Валетов Ян - Страница 22

– Да, – подтвердил Ельцов. – И по могиле Чердынцева. И по расщелине, по которой Бирюков наверх выбрался…

– Ошибся ты, – сказал Пименов просто и снова уселся. – Ошибся, Олег. Как ты привязался?

– По бумаге, естественно!

– Но смотря со стороны моря?

– Ну, да! А как иначе? – удивился Ельцов.

– Когда Бирюков увидел бухту?

– Утром, – быстро проговорила Изотова. – Ночью он ее видеть не мог никак. Темно.

– А где был Бирюков утром?

– На берегу, в чем вопрос? – сказала Изотова. – Но он же моряк…

– Моряк? Он сам говорит, что не моряк, – возразил Губатый. – Плюс к этому он впервые видит бухту именно с берега. И говорит на допросе, что справа у него низкая, как волнорез скала, а слева высокая, как причальная стенка. А у нас? У нас – все наоборот. И могилу Чердынцева ты не нашел. Ты только предполагаешь, что она где-то здесь, под завалом, но ты не нашел ни белый валун, ни крест, а крест, если судить по вашим словам, массивный, из двух шпангоутов.

Ельцов и Ленка переглянулись.

– Другая бухта? – спросила Ленка. Даже не спросила, а, скорее, утвердительно сказала.

– Боюсь, что да… – ответил Губатый. – Но это некритично.

– Ты уж объясни нам, сирым, – сказал Ельцов с плохо скрываемым раздражением, – что значит некритично? Загадками соизволите говорить?

– Некритично означает «похер», – пояснил Пименов. – Это соседняя бухта, никуда перебазироваться не надо, и это новость внушающая оптимизм. А вторая новость, плохая, превращающая нашу экспедицию в прогулку бессмысленную и дорогостоящую… Лена, ты помнишь, что у нас там за рельеф? Правильно! Если корма «Ноты» легла на грунт там – это трындец, потому, что там такой свал, что только под скалой больше тридцатки, а в десяти метрах дальше – все пятьдесят…

– Откуда ты знаешь, – спросила Изотова, – мы же там на квадраты не разбивали?

– Я туда «Тайну» проводил и место для якорной стоянки выбирал. Ты можешь мне на слово поверить.

– И мы все эти дни искали в другом месте…– проныл Ельцов.

– Да не расстраивайся ты так.

Ленка молча встала и пошла к лодке.

– Ты куда? – спросил Олег.

– Проверить.

– Ночью? Ты, мать, сдурела наверное…

– А ты завтра будешь проверять? Да? Когда Кущ подтянется? Не хочешь, сиди в палатке… Достал уже!

– Ну, что ты вызверилась?! Что ты сейчас увидишь?

– Я хочу понять – не тянем ли мы пустышку. Белый валун, например, можно найти и сейчас…

– Поехали все вместе, – предложил Губатый примирительно. – Только фонари берите.

– Белый валун, белый валун… – сварливо передразнил Ленкины интонации Ельцов. – Темно, как у негра в жопе, а ты – белый валун! Он под берегом, если завалило его, то ты уши от мертвого осла найдешь, а не валун!

– А тебя, в принципе, никто за рога и не тащит, – отрезала Ленка. – Сиди здесь, копайся в бумагах, следопыт херов! Навычислял в кабинете у себя! Столько дней потеряли!

– Я-то тут причем? – взвизгнул Олег на повышенных тонах. – Меня чего козлить? Вот же, сука! Ну, чего ты на меня напускаешься?

– Так! – сказал Губатый жестко. – А ну-ка, закончили базар, голубки! Что за крик на лужайке? Ничего еще не случилось, а вы уже друг другу в горло вцепились! Кузя, не устраивай истерик…

– Я тебе не Кузя! – вскричал Ельцов фальцетом. – Понял, ты!? Я и ей не Кузя, и тебе не Кузя! Я… Я…

– Пошел нахер! – сказала Изотова брезгливо. – Разорался, как девица… Поехали, Леша. Пусть успокоится.

– Что, – зашипел Ельцов, как разъяренный кот, – зачесалось? Ты, Леночка, его трахать везешь?

Пименов шагнул вперед, рефлекторно отслеживая, как и куда смещается противник. Ельцов не производил впечатление бойца, но был тяжелее и выше. В такой ситуации бить надо было наверняка, в голову или в пах, чтобы вырубить противника болевым шоком.

– Не сметь, Пима! – заорала Изотова истошно, как перепуганный дневальный в казарме при приближении начальства.

Вот она двигалась со скоростью атакующего гепарда и оказалась между Губатым и Ельцовым раньше своего крика.

– А, ну, закончили! – выдохнула она хрипло. – Еще смертоубийства нам не хватало!

Одной рукой Ленка уперлась Пименову в грудь, а вторую протянула над костром, в сторону мужа.

– Ты, Олежек, успокойся! Трахал бы лучше, меньше бы переживал… Выдохни, понял!

– Ж-ж-ж-животное… – выдавил Ельцов с отвращением, обращаясь то ли к Губатому, то ли к супруге.

– Всего и делов-то, – отозвалась Ленка, – что поехать и посмотреть прав Пима или не прав. Чего ты разорался? Не хочешь ехать – сиди себе, почесывай себе то, что у тебя чешется. А я с тем, что чешется у меня, сама разберусь! Ну? Успокоился? Все? Поехали, Леша…

Ельцов дышал словно беговой конь после финиша – широко раздувая ноздри, с присвистом. Пименову даже показалось, что от Олега исходит острый запах звериного пота, настолько сильный, что перекрывает и свежесть ночного бриза, и йодистый аромат выброшенной на гальку морской травы. Лицо Ельцова, освещенное мерцанием костра, тоже не излучало всегдашнего дружелюбия – губы его прыгали, словно он готов был разрыдаться. А глаза… Теперь тот самый давнишний взгляд, пойманный Губатым случайно, уже не казался параноидальным видением.

Они обогнули скалу и, только когда свет от костра исчез и их окутала густая южная ночь, Изотова процедила сквозь зубы еле слышно: «Дебил!». Мотор работал на малых оборотах, тихо бормотал, а не победно ревел, как днем, когда они на полном газу перескакивали от точки к точке, и поэтому Пименов очень хорошо расслышал краткую характеристику, которую Ленка выдала своему мужу.

– Я не думаю, что надо обострять отношения, – сказал он не повышая голоса. – Не знаю, как там у вас все складывалось в Питере, но впечатления счастливой пары вы не производите.

– Здорово подметил, – Изотова прикурила и на мгновение ее лицо, резко очерченное глубокими, черными тенями вынырнуло из мрака. – Наблюдательный ты наш.

Во тьме зарделся кончик горящей сигареты.

– По разному жили. Иногда, казалось, что друг без друга не выживем. И, наверное, так и было. А иногда я ночью засовывала под себя руки, чтобы не вцепиться ему в горло.

– Ты его не любишь?

– Ага, – согласилась Ленка легко. – Не люблю. Разве можно любить костыль? Что замолчал? Не понимаешь? Так я объясню. Он для меня костыль, Леша, костыль на который я оперлась, чтобы проковылять какой-то кусок своей жизни. Разве можно такое любить? Дорожить, конечно, можно… Как же тут не дорожить? Потеряешь опору, завалишься на спину и будет тебя е..ть каждый встречный – перехожий. А так – официально только он. Нежно нелюбимый и далеко не единственный. Сечешь фишку, Лешенька? Книжки умные помогают фишку просечь? Или пояснить что нужно?

– Зачем? И так понятно… А когда этот этап жизни закончится? Что тогда? Новый костыль? Или не понадобиться? Ходить не разучилась?

Изотова невесело рассмеялась.

– С вами разучишься! Эх, Пима, Пима… Тебе-то спрашивать и вовсе грешно! Сам-то помнишь откуда вылез?

– Забыл бы с удовольствием, – ответил Губатый всматриваясь во тьму, – да никак не получается. Шрамы мешают. Знаешь, про костыль ты здорово сказала! Я вот когда чуть не подох тогда, в больничке, так на свой страх смерти все и опирался. И мне он помогал, особенно когда хотелось выпить. Смотришь на бутылку и чувствуешь, как по горлу катится горячая волна, как в голову толкает, ощущаешь… Как кровь по жилам бежит и жить хочется… Весело так жить, играючи! Когда бухнешь, как следует, так все играючи…

– А ты, значит, про смерть вспоминал?

– Не-а. Я о ней не вспоминал, она обо мне вспоминала. Закрою глаза и вижу, как скала на меня летит или я на скалу, не разобрать. А потом – удар.

Он хмыкнул.

– Знаешь, сколько раз я перевернулся?

Она покачала головой – горящая сигарета в зубах Ленки мотнулась туда-сюда и оставила сверкающий росчерк на его роговице.

– Три. Полных три раза. Но сознания не потерял. Я позже его потерял, когда меня в больницу везли. А так – лежу возле тачки и слушаю, как журчит бензин. И как кровь моя вытекает. Я дышу, словно резиновый ежик, вижу свое ребро из бока торчащее и с каждым выдохом пузырь возле него вздувается и – хлоп! Надуется – и хлоп!