Остаться в живых… - Валетов Ян - Страница 2

Три месяца в гипсе – достаточный срок, чтобы подумать о смысле жизни. Орган, ответственный за думанье, у Пименова отмер не окончательно. За окнами гудела и трясла крыши бора, свинцовые волны бежали наперегонки по Цемесской бухте. На подоконники ложилась серая цементная пыль, напоминающая Лехе запахом труп отца. Когда его нашли, он был больше похож на бетонного идола, чем на человеческое тело. Вспоминая об этом, Пименов, загипсованный с головы до ног, даже заплакал. Только плакал он больше от жалости к самому себе. За окном палаты скрипел обиженный ветром фонарь. По беленому потолку метались изломанные тени. Старая жизнь кончилась. Надо было все начинать заново.

Денег хватило, чтобы по старым отцовским связям выкупить в порту и отремонтировать древний водолазный бот, кое-как восстановить изуродованную «тойоту» и «смастерить» себе документы на судовождение.

До начала сезона Пименов «таксовал», возя пассажиров в Геленджик, Анапу и Краснодар, а когда пригрело солнце, начал предлагать морские прогулки и погружения с аквалангом понаехавшим в город курортникам. Расчет, как ни странно, оказался верным. Пузатая, как мультяшный буксирчик, «Тайна», пользовалась популярностью – клиенты находились почти ежедневно. Волны качали ботик, стучал компрессор, нагнетая сжатый воздух в исцарапанные баллоны, пахло сушеной ставридкой и водорослями.

Море лечило раны тела – Леха окреп, поднакачал мышцы, раздался в плечах, что называется – заматерел. Даже шрамы – и те стали постепенно рассасываться, а вот раны души…

С этим было потяжелее.

Ночью, лежа без сна, в некогда шикарной, а теперь запущенной квартире родителей, он часто вспоминал упущенные шансы стать уважаемым и богатым. И Изотову, почему-то, тоже вспоминал. Даже запах от ее разгоряченного сексом тела – пряный, чем-то напоминающий сладкую горечь корицы, которой Лехина бабушка присыпала домашние пироги. В такие моменты Пименов особенно остро ощущал себя неудачником.

Он взял себе за правило не держать в квартире водку. Чтобы не напиться «в смерть», когда приходила тоска. Жалость к себе помогала ему не делать новых глупостей.

Леха стал мрачен и ощущал себя много старше своих лет.

Бывшие собутыльники – новороссийская золотая молодежь, встреч избегали, ухмылялись в спину и сочувственно похлопывали по плечу, когда от разговора было не отвертеться. Женщины Пименовым особо не интересовались – после аварии его тело напоминало тело Франкенштейна из одноименного фильма. Шрамов Пименов очень стеснялся.

Бизнес его процветал.

Он открыл счета в банке. Платил долю налоговикам и бандитам. Был в ровных, хороших отношениях с «погранцами» (которым тоже платил) и портовым начальством (им он платил с самого начала). И, все без исключения, от ментов (которым он платил по случаю) до проституток (которым платил регулярно), называли Губатого Леху серьезным мужчиной.

Лето было похоже на лето. Год был похож на год. Прошлой осенью он отпраздновал тридцатилетие.

Праздник получился печальный. За три дня до события от матери пришла поздравительная открытка, а в день рождения она позвонила ему на мобильный. Голос у нее почти не изменился и Леха вспомнил, что мать, в сущности, еще молодая женщина, не перевалившая за шестьдесят. Говорила она с акцентом, но, кажется, искренне звала приехать в гости. Пименов вполне мог себе это позволить вне сезона, но, если говорить честно, ехать к матери и ее голландскому мужу ему не хотелось.

Зимой он опять «таксовал», уже не на почившей в бозе «тойоте», а на сравнительно свежем «хендэ», возился с судном, где всегда находилась работа, помогал нанятому механику перебирать старенький дизель «Тайны» и ждал, когда перестанут дуть ветры, напоминающие ему о смерти.

А в самом начале августа, когда сезон был в самом разгаре, теплым вечером на пирсе появились они.

И Ельцова, и Ленку Губатый признал сразу, словно не прошло больше десяти лет с той поры, как они расстались.

Нет, они конечно изменились.

Олег потяжелел на добрый пуд, был коротко острижен, раздался в плечах и в бедрах, поседел. Ленка же, казалось, похорошела. Стала более женственной, что ли? Черты лица стали мягче, не так выделялись скулы. Легкие брючки из светлой ткани подчеркивали стройность ног, а рыжие волосы по-прежнему были подстрижены в короткое карэ.

Оба они были бледны нездоровой городской бледностью, и даже по цвету кожи Пименов мог с легкостью определить, что живут они в Москве или Питере. Таких, как они, в Новороссийске называли «детьми подземелья».

В руках у Олега была объемистая сумка, на плече – небольшой рюкзачок, новомодный, кожаный и с клапаном. Ленка же держала совсем маленький баул – подобный, дежурный, лежал у Лехи в багажнике «Сонаты», на случай, если придется ночевать в чужом городе. В такой много не втиснешь: смена белья да зубные щетки с мылом.

– Здорово, Леха! – сказал Ельцов, улыбаясь. – А мы к тебе!

Ленка просто улыбнулась и помахала Губатому ручкой. Сердце у Пименова ударило в грудную клетку, как в колокол.

Он стоял на палубе «Тайны» и не мог решить, что ему делать. Радоваться или огорчаться? Прошлое стояло на пороге. Прошлое в виде приятеля и девушки, с которой он когда-то спал. Они приехали вместе. У них всего две сумки с вещами и одна общая с умывальными принадлежностями.

Тут не надо быть Пинкертоном.

– Входите, – сказал он, вытирая руки вафельным полотенцем. – Я как раз завтрак готовлю.

Рукопожатие у Олега оказалось довольно крепким, но ладонь была мягкая, ухоженная, как у человека никогда не занимающегося физическим трудом. Ленка крепко обняла Губатого обеими руками и чмокнула в щеку. При этом ее круглые и все еще (неужели?) крепкие груди прокатились по его груди, и Пименов почувствовал, что его «дружок» узнал свою «подружку». В рабочих джинсах это было не очень-то заметно, но Ленка, кажется, усекла все сходу и посмотрела на него с радостным удивлением, пряча улыбку в уголках рта.

Они действительно приехали из Питера. Олег закончил архивно-исторический и попал на работу в архив Адмиралтейства. Играл джаз на «сейшенах» (он неплохо владел саксофоном), считал себя богемой и жил, наслаждаясь питерской атмосферой.

Ленка, помыкавшись в Москве, приняла участие во второсортном конкурсе красоты, вошла в пятерку победительниц и полгода проработала в каком-то рекламном агентстве. Работа модели ей нравилась, но быстро приелась. Больших денег не платили, зато спать приходилось со всеми желающими работодателями, что само по себе не пугало, но напрягало рутинностью действа.

Потом один питерский бизнесмен увез ее в Северную Пальмиру, якобы, чтобы жениться. Но с женитьбой не задалось – деятель раздумал, но денег немного дал и даже купил ей однокомнатную «хрущевку» на Варшавской.

Ленка получила диплом фармацевта, устроилась провизором в аптеку неподалеку от Апраксиного Двора и однажды (тут они чуть поспорили), три или четыре года назад в эту самую аптеку с похмелья забрел Ельцов.

– Так чудом воссоединились влюбленные души! – воскликнул Ельцов, вздымая руки, словно священник-расстрига.

А Ленка снова стрельнула в Губатого своими волглыми глазюками и он почувствовал, что его ноздрей коснулся слабый запах корицы.

– С тех пор мы и живем вместе, – пояснил Олег, и полез в сумку. – Ну, давай, Леха, за встречу…

– Я не пью, ребята, – сказал Губатый, и добавил, – вообще не пью. Отпил свое.

– Ах, да, – вмешалась Ленка, – мне мама писала. Ты ж разбился пьяный…

– Что же ты так, Леха? – с укоризной произнес Ельцов и покачал головой. – Раз ты не будешь, и мы не будем без хозяина…

Но гости, конечно, не утерпели.

После яичницы с помидорами, луком и салом, под крепкий кофе с коричневым контрабандным сахаром, они с Ленкой переглянулись, и Ельцов сказал:

– Слушай, Леха, дело есть… Как минимум на миллион!

Как выяснилось, дело было не на миллион. Если брать по-скромному – на несколько. И не рублей. Пока Ельцов рассказывал, Ленка курила, она, вообще много курила, почти не выпуская сигареты изо рта.