Что такое Израиль - Шамир Исраэль - Страница 4

Вода источника Эйн-Карем высоко ценилась – англиканский епископ Блайт посылал за ней из Иерусалима за пять километров, сообщают Трамбулл и Мастермен, а в Иерусалиме есть вода и поближе. Но сейчас над родником написано черной краской по камню предупреждение иерусалимского муниципалитета: «Вода непригодна для питья». Канализация жилых районов Западного Иерусалима приблизилась к Вади-Эйн-Карем.

Он остался прелестным, но особого впечатления не производит, особенно если подъехать прямо к нему на машине после пятиминутной езды по пригородам. Я приводил туда друзей, тщетно пытаясь объяснить очарование этого места, но никто из них не задержался взглядом на струйках воды, лениво сочащихся из трех квадратных прорезей в стене под аркой и наполняющих сложенную из камней поилку для скота, этот обязательный (паче сабила) атрибут источника.

Конечно, сабил порядочно захламлен. Там увидишь и шкурку от банана, и апельсиновую корку, и пару окурков, и целлофановую обертку от вафель, и пустую белую коробку с красно-золотыми буквами «Тайм». Многие источники, в том числе и наиболее впечатляющие, замусорены. Но ведь от этого можно и отмахнуться. Красоты Востока редко блистают чистотой. Что может сравниться с Бухарой по красе дворцов и запаху мочи? Маньяки чистюли пусть сидят в норвежских городишках и дохнут со скуки. Где жизнь – там грязь. Это подтвердят вам жители Нью-Йорка, Парижа, Лондона и Каира. Итак, не в грязи дело. Если бы источник Девы Марии был девственно чист и убран как невеста (а это может еще произойти, если питтсбургский миллионер захочет переименовать его, скажем, в источник Зуси Бухбиндера и отпустит на это соответствующую сумму в Фонд Иерусалима, благотворительную организацию, готовую переименовать и Стену Плача за приличествующую мзду), даже и тогда он не произвел бы на избалованного дорожными видами путешественника должного впечатления. Его бессознательно сравнивали бы с сотней фонтанов от Рима до Брюсселя, с речками, морями, наконец, фонтанчиком, плещущим в отеле, – и отворачивались. Мешает и близость Эйн-Карема к Иерусалиму, и общий вид бывшего села, больше напоминающего преуспевающий модный курорт, и плакат, призывающий туристов выключить кондиционеры в автомашинах (а-а?!), и отсутствие овец, ослов и крестьянок с кувшинами. Источник вырван из контекста, он чужой этим богатым виллам, заступившим место былой деревни.

Итак, созерцание источников требует подготовки. Нельзя подъехать и с налету прийти, увидеть, победить. Подготовка, возможно, важнее самого источника. Я разработал для себя особую методу подготовки к неприметным прелестям. Одной осенней виноградной пятницей я поехал с утра в Хеврон, где этот день посвящен не только молитве в Эль-Харам эль-Ибрагими, мечети над гробницей Авраама-Ибрагима, но и ярмарке скота. Не то чтобы ярмарки не сыскалось ближе – по пятницам скотом торгуют и в Иерусалиме, у северо-западного угла крепостной стены Старого города, на склоне долины Кедрон. Там можно увидеть стада овец, прекрасных коней, ослов и мулов, но цены довольно высоки. Устраивают ярмарку и в Вифлееме, на выезде из города, по старой дороге на Тукуа, но та быстро кончается, и выбор там меньше. Ярмарка Хеврона не испорчена посторонними, нет там ни туристов, ни израильтян, а всё больше крепкие крестьяне из горных сел, сидящие в округе со времен Калеба бен-Ефуне[2], бедуины из Иудейской пустыни и горожане-торговцы.

На этой ярмарке – сук-эль-джамаа (джамаа – это и собрание, и мечеть, и день собрания в мечетях, пятница) – я купил себе превосходную ослицу серой масти с коричневой полосой по хребту, невысокую, но крепкую, как и вся местная порода. Я назвал ее Линдой, сел на нее и поехал домой в Иерусалим. С тех пор, когда выпадал свободный день – а таких дней у меня выдавалось много, – я седлал Линду и ехал в одно из окрестных сел. По дороге останавливался у источника напоить животное и напиться самому, а затем, по приезде в село, толковал с крестьянами о погоде и урожае на веранде, которая заменяет палестинцам завалинку.

Осел – гениальное животное, лучше всего приспособленное к условиям Нагорья. Тропинки в горах круты – слишком круты для лошадей. Там, где конь сломает ногу, осел легко проходит с седоком и ношей. Кормить и поить осла нетрудно, он не капризен и обходится выжженной травой гор, которую летний зной превращает в солому уже в июне. В наших полугородских условиях мы время от времени подкрепляли Линду ящиком дешевых овощей, мешком арбузов или корзиной моркови и помидоров, но ее устраивала и травка – даже то, что сходит за травку палестинским летом.

Характер у Линды был далеко не ангельский: она любила проскакать галопом под низкой веткой в надежде сбросить седока, заехать в колючку, прижать мою ногу к стене или просто остановиться и стоять с настоящим ослиным упорством – все эти приемы были ей не чужды. Несколько раз соседские мальчишки угоняли ее, но мы ее всегда находили: трудно далеко угнать упрямого осла. Через пару месяцев выяснилось, что Линда с приплодом; у ослиц беременность не видна почти до самых родов. Меня одолевали угрызения совести, ведь я лупил ее, когда она упрямилась.

Однажды утром мы проснулись и увидели в саду еще одного четвероногого – крошечного темно-коричневого голенастого осленка Бамби. Так мы стали солидным семейством о двух ослицах. После родов Линда сделалась куда менее упрямой, но и только. Если ей казалось, что Бамби обижают, пускала в ход и копыта, и зубы. Ее упрямство не мешало мне, скорее, помогало замедлить бег времени и превратить экскурсию в путешествие.

В путешествии должен быть элемент приключения, иначе это пустая трата времени и денег. Если вы знаете наперед, что увидите, не стоит пускаться в путь. Между экскурсией и путешествием общего не больше, чем между проституцией и любовью. У каждого жанра есть свои преимущества. Идущий к проститутке точно знает, что получит и сколько за это заплатит. С любовью сложнее: ты можешь получить куда больше, чем ожидаешь, или куда меньше, а во что это обойдется, трудно предсказать. Поэтому любовь не поддается маркетингу.

Попытка заранее свести дебет и кредит любви обречена на провал, как доказал почтенный биограф д-ра Джонсона, Босуэлл. В своем откровенном дневнике этот бережливый шотландец рассказывает, как влюбился в порядочную женщину по имени Луиза и даже подарил ей некоторую сумму денег, считая, что роман с ней обойдется ему дешевле, чем хождение к проституткам. Представьте себе разочарование Босуэлла, когда после близкого знакомства с Луизой он обнаружил у себя несомненные признаки гонореи. Знакомый врач немало содрал с него за лечение – в XVIII веке не было пенициллина, – доказав таким образом, что расчет и любовь не идут рядом (Песнь Песней 8:7).

К паломничеству по селам и святыням Нагорья надо относиться как к любви – или хотя бы как к рыбалке. Вот мы забрасываем удочку в селе Ясуф. Бог даст, поймаем рыбину. Зазовет к себе местный житель на чашку кофе (здесь, как и в любом селе, посторонние в диковинку), авось что-нибудь и поймем. А может, у источника нас осенит благодать или хотя бы вдохновение. Может, мы проникнемся святостью. А может, хулиганы разобьют ветровое стекло машины, колесо спустит, жена вывихнет ногу, и ни один встречный не поздоровается.

Никто не пойдет в компании тридцати друзей ловить хариуса в горном ручье. Нагорье – горный ручей, а благодать неуловимее хариуса. Лучше всего отправляться за ней одному или вдвоем, от силы – втроем. Но дети не мешают. Они обычно лучшее доказательство мирных намерений путешественника.

Я долго не решался посетить источники Вади-эль-Аруб, откуда начинается тридцатикилометровый водовод Понтия Пилата, идущий к Храмовой горе, в Иерусалим. Не решался оттого, что путь к нему пролегает через большой лагерь палестинских беженцев. Однажды мы пошли туда с детьми. Проходили мимо пекарни, заглянули внутрь. Там пекли огромные вкусные лепешки, напоминающие армянский лаваш, поджаристые и пышные, не похожие на круглые двухслойные питы, которые идут на продажу. Деревенский хлеб, хубз балади, не купишь. Его пекут только палестинские женщины, и он имеет мало общего с иракскими или курдскими лепешками восточных евреев. Мы знали его вкус. Наш садовник Хасан, крепкий голубоглазый старик, похожий на моего деда, приносил такой хлеб с собой из села Хусан возле Батира и ел у нас на веранде с кистью винограда. Он всегда делился этим хлебом. Тут, в лагере беженцев Муаскар-эль-Аруб, мы попытались купить такой домашний хлеб. Но одна из женщин выбрала самую большую лепешку, с метр в поперечнике, и подала нашим малышам. От денег она отмахнулась.