Я иду искать - Алмазов Борис Александрович - Страница 22

Глава двадцать вторая

НЕ МОЖЕТ ТАКОГО БЫТЬ!

Я пошёл после уроков прямо к Эмлембе домой! А чего? Тем более что в школе её не встретил. Позвонил — бабушка мне открыла. Как в комнату вошёл, так всё понял. На Ленкином письменном столе стояла фотография наших танкистов в рамочке, и на рамочке была чёрная лента, завязанная бантом.

— Лена в булочную пошла, сейчас вернётся! — сказала бабушка. — Посиди, я на кухне.

Я сел к столу. Увидел папку. «Материалы поиска» — было написано на ней круглым почерком. Папка была завязана, и я её раскрыл. Оттуда высыпалась пачка всяких бумаг со звёздочками и печатями: Центральный архив, Совет ветеранов танковых войск, Комитет защиты мира, Музей Советской Армии…

«На ваш запрос отвечаем…», «Доводим до вашего сведения…», «Сообщаем…» — замельтешили ответы, и наконец — копия извещения. Такое же, как у Антонины Николаевны я читал…

Я сидел и даже не знал, чему удивляться. Тому ли, что Ленка такую громадную работу проделала, или тому, что она уже знала про смерть Иванова и молчала… Вот так Ленка!

Я не слышал, как она вошла, — почувствовал, как у моих ног что-то завертелось: Пудик преданно тыкался мне носом в колени.

— Ну вот, — прошелестело у меня за спиной. — Теперь вы тоже знаете.

Ленка, с развязавшимися бантами, в коротеньком стареньком пальтишке, виновато глядела в пол.

— Только вы не подумайте, Костя, — прошептала она, — я давно сказать хотела… но вас не было ни дома, ни в школе… И я всё думала: а может, он жив…

— Да ладно! — сказал я. — Чего ты.

Ленка присела к столу и стала водить пальцем по скатерти. И вдруг Пудик завыл. Жалобно так.

Ве-ве-ве ва-у-у-у…

— Да вы что! — сказал я. — Чего вы разнюнились?

Мне хотелось что-нибудь такое сделать, чтобы Ленка развеселилась, и Пудик тоже. Если бы я умел ходить на руках, я бы сразу на руки стал и заболтал ногами. Ленка бы, конечно, сказала: «Ну что ты как дурачок», но засмеялась бы… Но к сожалению, я не умею стоять на руках.

— Как же, — прошептала она. — Искали, искали, а теперь всё кончилось…

— Как это кончилось! — закричал я. — Ничего не кончилось! С самого начала было ясно, что их нет на свете! — Эмлемба только голову ниже опустила. — Это бы если, — говорю, — они на необитаемом острове были, как капитан Грант, а мы приплыли за ними, а они уже умерли, — тогда другое дело. А тут они уже тридцать лет как погибли…

— Да, — сказала Ленка. — То всё искали, искали, а теперь приду домой — и делать нечего… Сижу и сижу!

— Как это делать нечего? — Я и не заметил, что очень громко кричу. Бабушка вбежала перепуганная — я тогда только понял, что кричу. — Да они все трое — безымянные герои! Мы про них только фамилии знаем, да что они были хорошие, да что они погибли… А они герои! Этот Серёжа Иванов наверняка должен быть Героем Советского Союза! Он, может быть, первый в мире танковый таран совершил! И вообще! — Я кричал и видел, что Эмлемба успокаивается. — Давай! — закричал я. — Давай одевайся! Поедем к одному старику, он нам, может, ещё кое-что про Иванова расскажет.

— Я одета! — вскочила Ленка.

— Нет уж, нет уж! — сказала бабушка. — В таком затрапезном виде! В люди идёшь — оденься прилично.

Пока она одевалась, я с Пудиком играл, а сам думал: вот как интересно получается. Я ведь не собирался поиск продолжать, а теперь как посмотрел на Ленку, так опять красным следопытом заделался. И это хорошо, потому что я как про танкистов подумаю, всё мне кажется, будто я перед ними виноватый.

И опять мы ехали целую вечность до Парковой улицы и шли через лес. Тут ещё кругом здоровенные сугробы лежали. Но только они уже были не такие, как в январе. С одного бока снег был белый, — правда, в каких-то чёрных точках и пористый, как сахар, когда кусочек в чае намочишь, — а с другой стороны, где сугробы солнце освещало, они все были истаявшие — мохнатые от сосулек и пустые внутри. Если бы я был маленький, как гном, и мог ходить там, в этих пустотах, то мне казалось бы, что это ледяные дворцы.

А Ленка сказала, что тут нужно быть не гномом, а гулливеровским лилипутом, потому что гномы побольше, а лилипуты совсем маленькие, меньше пальца.

Пока мы спорили, кто больше — гном или лилипут, дошли до ДИПа. Даже не заметили — так быстро.

Форген-Морген обрадовался, и вообще все старики очень обрадовались! Хотя мы им ничего не принесли, и от этого мне стало неловко. Как это так — без подарка?

— У меня для вас есть кое-что! Есть кое-что! — приговаривал Форген-Морген.

Он убежал к себе в комнату и вернулся с большим альбомом.

— Вот! — сказал он, разворачивая его толстые страницы. — Это вот тот польский альбом об освобождении Гданьска, здесь есть фотография Сергея Иванова. Вот я нашёл этот альбом в библиотеке. Совершенно случайно.

Вокруг нас сгрудились старики и, как маленькие дети, рассматривали каждую фотографию во всех подробностях.

— Вот это я снимал и это… — гордо говорил Форген-Морген.

На снимках были развалины города, горящие танки, польские и русские солдаты, бегущие в атаку. Убитые. И наконец, солдаты по колено в воде Балтийского моря.

Они умывались, брызгались, а один поляк, стоя по пояс в воде, отдавал честь расстеленному на воде вымпелу, где латинскими буквами было написано: «Вестерплате».

Ещё на одной фотографии в воде стоял танк. Танк был немецкий, но свастика на нём была закрашена и криво нарисован белый польский орёл. Около этого орла притулились польские солдаты, а на броне сидели обнявшись два польских офицера.

— Вот он! — сказал Форген-Морген, ткнув в одного пальцем. — Вот Сергей Иванов.

— Какой же это Сергей Иванов, если это поляк! Вон у него мундир польский и фуражка!

— Но я же помню! Я же помню! — растерялся Форген-Морген. — Мы с ним встретились. Он меня узнал, а я его. И вот снимок. Это весной тысяча девятьсот сорок пятого года. Вот снимок. Я помню.

Ленка глянула на меня многозначительно. И сказала:

— Он вполне мог поменяться мундиром с каким-нибудь польским товарищем. Это, конечно, он!

— Ну да! — обрадовался Форген-Морген. — Я же помню!

— Вы знаете, — сказала одна старушка. — Я тоже воевала в Польше. Во время боёв поляки обратились к нашему командованию с просьбой — прислать военных специалистов. Командиров артиллерии, танков и так далее. И наши офицеры носили польскую форму. Я помню, так было.

— Вот именно! Вот именно! — обрадовался Форген-Морген. — Я его и после встречал. И после…

Я рассматривал офицера. Вероятно, в альбом фотография была перепечатана из газеты. Лицо у офицера было всё в газетных точках, а кроме того, пол-лица скрывала тень от длинного козырька польской квадратной фуражки.

«Да какой же это Иванов, — чуть было не сказал я, — если я сам своими глазами видел похоронное извещение. Этот снимок сделан в сорок пятом году, а Иванов убит в сорок четвёртом».

— Вы знаете! — сказал Форген-Морген. — У меня ведь целы все негативы. Я часть отдал в Центральный архив, но у меня остались контролечки и негативы. Вот если бы у меня был фотоувеличитель. Удивительное дело, — сказал он, — я был репортёр и всю войну снимал, но работал на казённых аппаратах и с казёнными увеличителями. Аппарат-то у меня свой есть, а увеличителя никогда не было. Я, знаете ли, когда остался один…

И тут у него опять стала дёргаться голова…

— А подпись? — спросил я быстро. — Ведь под этой фотографией должна быть подпись.

Старики загалдели, и та женщина, что воевала в Польше, стала читать по складам:

— «Панцерны полк (значит — танковый полк) полковника Тарана вышел к Балтике первым. На снимке полковник Таран, капитан Каминьский со своими бойцами…»

— Но это Иванов! — прижимая свои худые руки к груди и хлопая морщинистыми веками, говорил Форген-Морген. — Это Сергей Иванов, я же помню… Это, наверное, опечатка… Вот если бы у меня был фотоувеличитель, я бы разыскал негатив и отпечатал эту фотографию крупнее. Без растра, ну без этих газетных точек… Как следует.