Вегетация - Иванов Алексей Викторович - Страница 29

— Щи — хоть муде полощи, — с сожалением заметил Матушкин.

— Это жратва, что ли? — пробурчал Калдей.

— Не обессудьте, ребятушки, нету больше тушёнки, — вздохнула Алёна.

— Хорош стонать, завтра добудем, — пообещал Егор Лексеич. — Муха, твоя очередь посуду мыть. Вон по той тропке иди, ручей через километр. Там ещё форвер подбитый будет лежать, не промахнёшься.

— А чё на темноту? — недовольно сказала Маринка.

— Дак фонарь возьми, — раздражённо посоветовал Егор Лексеич.

— У меня фонарь есть! — охотно подхватился Костик.

— Сиди! — остановил его Серёга.

Тропка почти затерялась в папоротнике — от облучения он рос так быстро, что никакие тропы не могли сохраниться надолго. Обозначая независимость, Маринка храбро шла впереди в темноте и болтала котелком, в котором звякала посуда. Серёга топал позади по мягкой земле, сплошь покрытой лапчатыми разливами орляка, и глядел на Маринку: любовался её дерзким хвостом, её гибкой талией и круглым задочком, туго обтянутым джинсами. Ему хотелось схватить эту девчонку в охапку и запихать в себя.

Оказалось, что в командировке не так-то и легко уединиться с Маринкой — но зато можно смотреть сколько угодно. Серёга догадывался, что Маринка изрядно помучит его, но не сомневался, что добьётся задуманного — вытеснит Харлея и начнёт трахаться с Маринкой. Она не отвертится, не сможет отшить его, потому что всё в ней ему охереть как нравилось, даже как она брыкается. Ощущение душевной неуязвимости позволяло ему быть снисходительным к Маринке, хотя его несколько тревожило, что при Маринке он резко глупел.

— Чё, как тебе на командировке? — спросил он.

— Нормально! — Маринка даже не обернулась.

— Не передумала быть бригадиром?

— А с чего мне передумывать?

— Ну, хмыри всякие с бригады…

— Типа тебя, что ли?

Серёга широко и довольно улыбнулся.

— Вижу, к тебе Алёнин подпиздыш клеится, — Серёга имел в виду Костика. — Не пора ли его приплющить малёхо?

— Не бурей, Башенин. Тётя Лёна — подруга дядь Горы.

— А у меня, Марин, всё серьёзно. И я такого не потерплю.

— Шустро ты разогнался, — хмыкнула Маринка. — Чё-то я не поспеваю.

В это время возле мотолыги бригада готовилась к ночёвке: под решёткой раскладывали туристские коврики и спальные мешки. Холодовский накрывал решётку сверху полиэтиленовой плёнкой — на случай дождя. Егор Лексеич, устанавливая ночной радар, ходил вокруг мотолыги, наткнулся впотьмах на порожнюю канистру и с досадой хлопнул себя по боку:

— Ёптыть!.. Забыл Мухе дать, чтобы воды принесла!

— Я передам! — быстро высунулся из мотолыги Костик.

— Не пущу на темноту! — тотчас возразила Алёна. — Егора, не пускай его!

Егор Лексеич страдальчески закряхтел: ох уж эти мамашины страхи…

— Митрий, будь другом — сбегай ты…

Митя понимал, что Серёга, наконец-то уединившийся с Маринкой, будет недоволен появлением брательника, но Митю очень тянуло побывать ночью в селератном лесу, и он решил, что Серёга как-нибудь переживёт.

Митя взял канистру и пошёл к лесу. Фудин проводил его взглядом.

— Как ты их различаешь, шеф? — спросил он.

— Лишь бы Маринка не перепутала, с кем тарелки тереть, — хихикнула Талка и, намекая, потёрла указательные пальцы друг о друга.

— Чё гонишь, шалава? — обиженно закричал на неё Костик.

— Пасть захлопни! — злобно ответил Костику Матушкин.

А Митя благоговейно остановился на опушке — ему надо было стряхнуть с себя всё, что отвлекало: освободить и сознание, и чувства.

В тёмной синеве над Уралтау висел бледный месяц, и скалистая вершина блестела одной стороной — крутым и щербатым взлётом, резко обрывающимся ввысь. Над хребтом широко раскинулись созвездия — словно мерцающие луга; их зыбкий свет напоминал сенокос: волна за волной он тихо и бестелесно стелился на леса и долины, как срезанные серпом травы. Но полуночная жатва не иссякала тысячелетиями, бесконечно прибывала и таяла, исчезая в пустоте.

Митя шёл по лесу, удивляясь, что всё видит во мраке — но только как бы чёрно-белым, а не цветным. И почему-то он не помнил: всегда так было или началось лишь сейчас, после облучения? А лесу — понял Митя — облучение оказалось безразлично. Лес — это жизнь, вегетация. И она не прекратилась, не ослабла, не зачахла от неведомого воздействия; она просто изменилась, но сохранила суть. Жизнь всегда так себя вела, испокон веку, ничего нового.

Земля пружинила под ногами, папоротник обметал колени. Из черноты пространства перед Митей осторожно, будто по секрету, высветлялись густые лиственные кущи или растопыренные еловые лапы. В неясной глубине леса угадывались косые линии упавших стволов и туманные полосы лунного дыма. В прогалах древесных крон над головой искристо синело небо.

Митя не просто шёл по лесу — он чувствовал себя так, будто погрузился в лес, точно в информационную среду. Со всех сторон плыли очнувшиеся ночью тонкие потоки запахов: горечь смолы, холодящая свежесть молодых листьев, сладковатая прель истлевающего опада, водянистая пресность мхов… Митя знал, что растения общаются запахами: поддерживают бодрость друг в друге, учат подрост, предупреждают об опасности, зовут на помощь… Получается, он, как животное, слышал многоголосую речь леса, но, как животное, мало что в ней понимал. Его обоняние обострилось, конечно, после облучения, ведь он теперь Бродяга, человек леса… Изредка его обдавало каким-то мертвящим выдохом: это были облака фитонцидов — так лес отгонял животных и птиц. Лес не любит животных — вонючих, грубых, прожорливых, равнодушных к его, леса, потребностям; лес обойдётся и без них, как, в общем, и без птиц, лишь бы оставались насекомые и кишащие органикой почвы. Но Митя догадывался, что лично он лесу нужен, поэтому лес и открылся ему. Надо лишь дождаться, когда придёт понимание — зачем?

Он вдруг ощутил, что он в лесу не один. Рядом есть другие люди. И это не Серёга с Маринкой, не бригада. Другие люди двигались через лес к какой-то своей цели, и Митя просто случайно оказался у них на пути.

Он напряг глаза, пытаясь что-нибудь увидеть, — и увидел. Меж стволов, сливаясь с листвой и кустами, скользили вертикальные тени. Люди. Человек десять, наверно… Настоящая стая. У Мити не нашлось другого определения: не отряд, не группа, не команда, а — стая… Она плыла сквозь лес бесшумно и слаженно, словно косяк рыб сквозь тихо покачивающиеся водоросли. Митя шевельнулся, и вся стая разом застыла на полушаге.

Потом от стаи отделилась одна фигура и невесомо приблизилась к Мите, будто материализовалась рядом с ним из пустоты и тьмы. Это была женщина. В грязных джинсах, рваной рубашке, с копной спутанных волос. Лицо у неё было совершенно пустое, словно бы не своё, а общее. На скуле расползалось пятно древесного лишайника. Из плеча в дыре на рубашке рос пучок травы.

Мите стало страшно. Он испугался не того, что его укусят, задушат или разорвут на части, нет: невыносимую могильную тоску вызывало ощущение потери своего человеческого естества. И этот кошмар был реален. Митя понял, что перед ним — лешаки. То есть Бродяги, что дошли до конца превращения, до итога, и теперь живут другой жизнью, тайной и странной. И лешаки эти просто проверяли Митю, свой он или чужой. Женщина протянула руку и легко коснулась горла у Мити, будто хотела прощупать пульс. Митя отбросил руку женщины и попятился. Но за краткое прикосновение осознал, что лешаки приняли его за своего. Пусть ещё не такого, как они, но его время наступит.

Женщина спокойно отвернулась и пошла через папоротники к стае — ровно, как по воздуху. Лешаки безмолвно ждали. А потом все вместе внезапно растворились в зарослях — вновь заскользили туда, куда направлялись. И Митя понял куда. К ручью, где должны были находиться Серёга и Маринка.

Митя постоял, соображая, а затем отшвырнул канистру и кинулся обратно — к бригаде. Бригадир в курсе, что нужно делать!

Возле мотолыги горел зелёный костерок. Отсветы плясали на броне и на лицах людей, сидевших у огня.