Считаю до трех! - Алмазов Борис Александрович - Страница 36

«А суд был, — писала Катя. — Антипа Андреевич из города вернулся и рассказывал, что всё было как надо. По справедливости. Так что он зря опасался, всё разобрали как следует. Старики художника жалеют, хотя получил он не так много: будет отбывать в трудовой колонии».

— Где? — спросил Кусков.

— Не пишет, — ответил Петька. — А тебе что, тоже его жалко? Чего его жалеть! Получил по заслугам!

— «Ежели кто в печали человеку поможет, то как студёной водой его в знойный день напоит», — прочитал на память Лёшка.

— Чегой-то ты? — поразился Петька.

— Ничего. Это «Моление Даниила Заточника». Помнишь, читали, когда я больной лежал?

— Ну ты даёшь! — только и мог сказать Петька.

Он ещё что-то читал — о мастерских, о гончаре, о деде Клаве, — но Кусков не слушал.

«Меня вспомни! Меня вспомни!» — стучало у него в висках.

«А чем я лучше? — думает он. — Что я, не мечтал разбогатеть? Любым способом, лишь бы была куча денег! Разве и я не считал, что никому не нужен? Разве и мне не было на всех наплевать?»

«Не дай бог тебе узнать, что такое одиночество», — слышится ему вздох Вадима.

Совсем недавно Лёшке приснился Сява. Проснувшись, Лёшка долго смотрел на безглазую куклу, что поселилась на его письменном столе, и ему было стыдно, стыдно оттого, что он не вступился за Сяву, когда отец бил его.

«Не могу я так! — сказал он Штифту, после того как Петька уехал. — Вадим же там в колонии совсем пропадёт! Правильно про него егерь сказал: «Он такой, что сам себя и в тюрьме, и на воле казнить будет». Он думал, что умнее всех. Хотел взять самое интересное из крепости и отреставрировать, а вон как вышло, чуть всех не погубил… Он же себя за это проклинает! Его одного никак нельзя оставлять. Там же вокруг него типы вроде моего папаши! И он, наверное, себя хуже всех считает! Ты представляешь, какая там для него тоска!» — «От тоски вообще можно умереть, — подливал масла в огонь Штифт, сочувственно шмыгая носом. — Вон моя мамаша, как нас отец бросил, пить начала, от тоски… Еле сейчас остановилась. Я теперь ей не даю расслабляться! Она говорит: «Теперь мы с тобой, сынок, вместе, я без тебя пропаду!» Верно, пропадёт!»

После его слов Лёшка совсем не находил себе места. Он хотел разыскать Вадима, но не знал, как это делается.

«Ну вот что бы ему письмо написать мне! — сетовал он. — Я на старую его квартиру ездил, никого там нет. Новые жильцы живут, квартиру-то конфисковали, а где эта его домоуправительница — я не знаю и никто не знает». — «Как же, напишет он тебе! — вздыхал Штифт. — Он гордый. Он теперь считает, что никому на свете не нужен!» — «Это вон папаша мой уже четыре письма прислал, пишет, чтобы посылки слали, а то его новая жена его бросила. Иван Иванович уже передачу отправил».

«Неужели нет способа найти Вадима?» — мучился Лёшка.

Однажды Штифт, пряча глаза, сказал ему:

— Алёш, ты только не сердись. Я тут в районной милиции на учёте стоял, там такой есть капитан Никифоров. Толстый такой. Замечательный мужик, это он мою мамашу лечиться устроил. Ну, я это… я ему всё рассказал…

— Эх ты! — сказал Лёшка. Но не рассердился, потому что вовремя вспомнил: если бы не Штифт, лежал бы он сейчас в болоте и никто не знал бы, куда он делся.

— В общем, он тебя вызывает! Давай сходим, а? Он помочь обещал!

Капитан Никифоров, похожий на усатого моржа, долго ходил по кабинету, расспрашивал Кускова о житье-бытье, поил чаем, даже пел, а потом сказал:

— Ну уж так и быть! Уж так и быть! Так и быть уж! Приходи через две недели! Но умоляю! Никаких самостоятельных поступков! А то разведка доносит — ты после тренировок по стройкам ездишь, выспрашиваешь…

Штифт вытаращил глаза. Лёшка покраснел. Это была его тайна. Вот уже два месяца он ездил по стройкам города и искал, искал, искал Вадима!

— Обещаешь?

— Угу, — сказал Кусков.

Ровно через две недели Кусков пришёл в милицию.

— Ага! — сказал капитан Никифоров. — Ты, значит, почти все стройки объездил, ну и что узнал?

— Ничего, — вздохнул Кусков.

— Вот именно, — сказал капитан, расхаживая по кабинету. — А скажи мне, Алексей, что ты ему скажешь, если встретишься с художником своим?

— Я… — прошептал Лёшка. — Я-то… А ничего ему говорить не надо, пусть он только почувствует, что я его помню и жду.

— Кха! — кашлянул Никифоров.

— А больше я ничего сказать не могу.

— Этого вполне достаточно, — задумчиво сказал капитан. — Вполне, было бы только вовремя.

Он долго молчал, глядя в окно.

— Иди сюда, — позвал он Кускова.

Лёшка подошёл.

— Вон ваш любимый пустырь. Вон там строят телефонную станцию. На этом строительстве работает осуждённый Кирсанов, Вадим Алексеевич… Понял?

— Спасибо! — прошептал мальчишка.

— Иди.

— Ну! — Штифт, который из солидарности с Лёшкой топтался в коридоре, кинулся ему навстречу.

— Я один пойду! — сказал Лёшка. — А то скажет, что я, мол, всем разболтал, любоваться сюда пришли, как в цирке.

— Ага! Ага! — соглашался Штифт.

Всю ночь Лёшка боится проспать. Тихо посапывает Колька, прижавши голову к Лёшкиному плечу. Вечером попросил: «Расскажи мне сказку нестрашную», а потом: «Можно, я к тебе приду», да так и уснул рядом с Лёшкой на диване. Кусков мог его, конечно, перенести на кровать, он бы не проснулся, но сегодня ему почему-то хотелось, чтобы Колька был рядом, чтобы можно было подуть ему в светлый затылок, похожий на одуванчик.

Утренний свет пробивается сквозь шторы. Лёшка тихо встаёт, смотрит на часы — половина шестого, пора!

Он тихо одевается.

«С чего я взял, что его увижу? — пытается Кусков унять волнение. — Даже если он на этой стройке, он может работать внутри здания».

Лёшка укрывает Кольку, раскинувшегося на диване, поправляет ему подушку. Идёт к двери… Но, вернувшись, берёт со стола безглазую, невесомую куклу и зачем-то прячет её за пазуху.

Поёживаясь от холода, бежит он по гулкой пустынной улице, где нет ещё привычного дневного шума машин, и шаги звонко отдаются в стенах многоэтажных светлых домов.

Чем ближе стройка, тем явственнее гудение компрессоров, звонки подъёмных кранов, шипение электросварки, что вспыхивает как дальняя молния.

Проваливаясь по щиколотку, Кусков взбирается на груду песка. Отсюда, обнесённый высоким забором, был виден весь изрытый двор будущей телефонной станции. В дальнем конце горит костёр, около него сидят и лежат несколько человек в рабочих комбинезонах и в защитных касках, о чём-то разговаривают, смеются.

«Ну что? — думает Лёшка. — Нужно закричать: нет ли среди вас Вадима Кирсанова? Может здорово влететь! Пусть! — решает он. — Это единственная возможность».

Загудела бетономешалка. Она совсем рядом у забора.

«Ах ты! — досадует мальчишка. — Загудела некстати!»

Он смотрит, как крутится тяжёлый барабан. И вдруг видит: высокий широкоплечий и сутуловатый человек в рабочей одежде, как у тех, что у костра, начинает размеренно кидать в машину гравий.

— Вадим! Вадим! — шепчет Кусков.

Художник методично и спокойно швыряет в открытое жерло барабана лопату за лопатой. Даже отсюда видно, как он похудел, совсем белыми стали его виски.

— Ну, оглянитесь, — шепчет Кусков. — Оглянитесь, пожалуйста! — Он смотрит на широкие плечи художника, на его сильные руки. — Ну, пожалуйста… Считаю до трёх! Раз… два… три!

Вадим вздрагивает и медленно поворачивает к Лёшке лицо.