Считаю до трех! - Алмазов Борис Александрович - Страница 12

«Да, — ответил бы Кусков, — я такой. Я, к вашему сведению, ещё хуже, чем вы думаете! Я на любую подлость, к вашему сведению, готов! Мать я теперь ненавижу!»

И вдруг этот нелепый старик, похожий на ощипанного петуха, говорит: «Ах он бедный!»

«Это я-то бедный?» — обмер Кусков. Он чуть было не закричал: «Никакой я не бедный! Я, если хотите знать, ни в ком не нуждаюсь…»

Но вдруг Лёшка почувствовал, что в горле у него появился ком…

«Что это?» — смятенно подумал он.

— Ты его побереги, — говорил Вадиму дед. — Он парень ничего.

— Я вот маленькая была, сестра моей матери второй раз замуж шла, как детишки радовались.

— Маленькие были! Да и жрать тогда было нечего! — кричал дед Клавдий. — Мне вот одиннадцать годов было, когда отца убили. Как я опасался, что мать замуж пойдёт! По всем ночам плакал! Думал, ежели замуж пойдёт, так на войну сбегу. «Мамынька, — говорю, — родненькая, ты только замуж не ходи! Я день и ночь работать буду!»

— А она чего? — спросил Антипа.

— А она говорит: «Стара я для невест! Да и не за кого, сынок, идти, все на войне!» Я кричу: «А когда придут?» — «Ни за кого я от тебя не пойду!» Вот и весь сказ. А всё ж нервы были на пределе, всё, бывало, убегу в поле да плачу!

— И чтой-то мы росли, ни про каки нервы не слыхали, — сказала бабушка. — Выдумываешь ты всё, Клавдюша…

— Да ну тебя! Ставь лучше самовар. Это чувства! Их словами не расскажешь… — Он горестно подпёр голову рукой. — Ты думаешь, он умом не понимает? Он всё умом понимает, а сердце ему другое говорит! Кричит сердце!

Далеко в лесу куковала кукушка, трещали кузнечики, где-то совсем близко пробовал голос соловей.

— А он тебя любит! — сказал дед Клава Вадиму. — Прямо как собачонка за тобой.

— Любит, — прогудел Антипа.

— Вы думаете? — сказал Вадим.

Глава одиннадцатая

Весела была беседа

— Алик! Алик!

Кусков ошалело сел на сеновале.

— Вставай! Ишь как заспался, всю беседу проспишь. — Дед Клавдий теребил его за ногу. — Вставай, все уж по лавкам сидят.

— Я как-то незаметно уснул… — оправдывался Лёшка.

— Да тут воздух — чистый витамин, с его и спится! — объяснил дед. — Айда в избу.

В избе было полно народу. Незнакомые Кускову мужики и женщины, старики и старухи сидели за длинным столом. Звенели ложки, вилки…

— Ето нам минус! — кричал дед Клава. — Гость заспался, а мы и забыли.

«Да про меня всегда забывают, потому что я лишний», — привычно подумал Кусков и тут же спохватился: ведь дед-то специально за ним пошёл! И припомнил он стариковский вздох: «Ах он бедный!», и захотелось вдруг Лёшке сесть к старику поближе.

— Я бы с вами сел… — сказал он.

— А мы тебе кумпанию найдём, что тебе со стариками сидеть. Вот — барышня тебе. Тоже отличница.

«Вот я и в отличники попал», — усмехнулся про себя Кусков.

Рыжая девчонка протянула ему руку лодочкой:

— Катерина.

— Альберт, — буркнул Кусков, дивясь её густющей огненной косе и усаживаясь рядом.

Вадим сидел где-то у самого окна, под иконами. Он разрумянился и улыбался, но глаза его, цепкие глаза художника, хватали интересные стариковские лица, старинные рубахи, словно фотографировали.

— Клавдей! Клавдей! — кричали из угла. — Доставай гармонию!

— А что, — кричал дед Клава. — Закусывайте, а потом не жалей полов, отпляшем напоследок.

— Почему напоследок? — спросил Лёшка.

— А вы что, ничего не знаете? — спросила Катя.

— Катерина! Катюша! — кричали ей из-за стола. — Сделай выходку — начни!

— Да ну! — отмахивалась девочка.

Дед Клава развёл гармонику, и она полыхнула на пол-избы расписными розовыми мехами, словно жар-птица махнула крылом…

И такая рассыпалась кадриль, что Кусков так и застыл с поднятой на вилке большущей картофелиной. А ноги у него сами собой начали приплясывать.

Немолодой мужик, совсем незаметный за столом, вдруг скинул звякнувший медалями пиджак, крутанул ус и прошёлся по горнице.

Он вроде и не плясал, так просто ходил, притопывая каблучками. Вот он сделал круг, другой, словно навивал в горнице пружину, которая уже звенела в воздухе и вот-вот готова была сорваться.

— И-и-и-и-их-х-х! — выкрикнул он вдруг, махнул ногой под потолок, чуть не под лампу, и такая дробь рассыпалась по половицам, такой и плеск, и мелькание ладоней наполнили дом, что Кускову показалось, будто он и сам пляшет.

И вот уже две женщины сорвались и пошли вслед за танцором, а минуту спустя всё вокруг ходило ходуном, казалось — крыша слетит и дом раскатится по брёвнышку.

В этот момент страшно пожалел Кусков, что не умеет плясать!

Катя носилась пламенем по избе, и коса её мелькала как лисий хвост.

— Валяй! — кричал дед Клава. — Разноси! Эх! Кавалер нонеча слабый пошёл, необученный! Мне бы годков несколько скинуть, я бы показал молодца!

Но Лёшка обратил внимание на то, что у Кати было совсем невесёлое лицо. Она плясала, будто боялась расплакаться… Лицо у неё было бледным, губы закушены…

«Да что ж такое происходит? — подумал Лёшка. — Ведь она в самом деле чуть не плачет».

Дед Клава бросил играть, когда большинство танцоров повалилось на лавки.

— Ничё! — сказал тот мужик, что начинал пляску. — Ничё, мы можем ещё кое-что… — Он нисколько не задохнулся, словно и не танцевал.

— А всё ж не то, — сказала старуха, сидевшая напротив Кускова. — Мы, бывалочи, не так танцовывали…

— И то правда. Хоть и хорошо, а всё ж не так… — поддакнула ещё одна.

— Ты поглядела бы, как внук мой скачет, — степенно ответила ей старуха с медалью матери-героини. — Эдак ноги рогачом разведёт — и давай трястись, давай трястись! И как его девки такого терпят!

— А что! — сказал дед Клава. — Я молодой был — тоже козлом скакал.

— Ну всё ж не этак.

— Не то беда! — прогудел Антипа. — Не то беда, что по-другому пляшут, а то беда, что не по-своему!

— Именно что! — поддакнула бабушка Настя. — Как негр-то, всё едино не сумеет, а сумеет, дак всё не негр, а свой-то, отеческий танец позабыл…

— Ноне уж никто, как в старину, и не танцует, а хорошо танцевали…

— А как? — спросил Вадим.

Никогда раньше не видел Лёшка его таким. Рубаха у художника была расстёгнута, волосы упали на потный лоб, а рука так и бегала по листу… Гора набросков лежала перед Вадимом на столе.

— Раньше со всем степенством танцевали… Стеночкой.

— Так покажите! — взмолился горячо, как мальчишка, Вадим.

— Покажите, покажите… — загудели за столом.

— Да уж мы сто годов не танцевали… Ну что, Марковна, человек просит…

Старухи, посмеиваясь, подталкивая друг друга, выстроились у стены.

— Павлин нужон! Клавдей, иди павлином!

— Я хучь кем могу! — Дед Клава выкатился перед линией.

— Ай, вот шёл павлин! Ай, лятел павлин! — резким голосом прокричала старуха, та, что звали Марковной. И старухи, выпрямившись, качнулись вдоль стены.

— Он летел-спешил через улицу!

Эта песня была совсем непохожа на то, что прежде слышал Кусков и что считал русской народной песней. Старинный, вибрирующий напев, пришедший из глубины веков, лился в горнице.

— Ай, нёс павлин! Ай, нёс павлин!

— Спел виноград! Спел виноград!

«Виноград?! — подивился Кусков. — Да откуда же эта песня? В здешних лесах клюква да морошка… А тут виноград!»

Дед Клава степенно прошёл перед стенкой старух и поклонился запевале, и та ответила поясным поклоном, торжественно и чинно.

— И нёс виноград, ай, нёс виноград!

— Лебедице своей белой!

Дед Клавдий выбрал из всего ряда бабушку Настю и поклонился ей. И она вдруг покраснела, как молодая девушка, и торопливо поклонилась старику.