Государь (СИ) - Кулаков Алексей Иванович - Страница 58

Несмотря на всю свою выдержку, митрополит едва заметно дернулся и с нарастающим подозрением оглядел среднего царевича, начав подозревать его в симпатиях к учению Нила Сорского.

— И вновь повторю тебе, чадо неразумное: в таких делах спешка послужит лишь на руку Врагу рода человеческого! Пока не прибудет последний из приглашенных игуменов и епископов, Освященный собор не начнется, ибо…

Моргнув, владыко Филипп повел головой в сторону столика у дальнего окна, где целительница Дивеева чем-то тихо хрустела. Недолго, впрочем: отложив в сторонку ручную мельничку, она принялась разжигать сразу две спиртовых горелки, явно собираясь варить какое-то из своих снадобий.

— То будет против всех обычаев и правил. А тебе бы, царевич, не слушать клеветников, измышляющих разные нелепицы, а чаще вспоминать про молитвы и помнить о смирении, приличествующем любому христианину.

— Клеветников? Лет несколько тому назад читывал я труды Иосифа Волоцкого. Среди прочего, он утверждал, что… Как там было писано? «Власть духовная выше светской власти, и церкви необходимо поклонятися паче, нежели государю». Удивительно, что он не предложил вдобавок и туфлю целовать митрополитам Московским, яко Папе римскому…

Как ни сильна была выдержка и смирение Филиппа, но такое пробрало и его:

— Преподобный позже изменил свое мнение! На церковном соборе было провозглашено, что не повиноваться мирскому правителю есть грех великий, и служить ему надобно как Господу, а не как человеку!..

— Мнение он изменил после того как прадедушка выказал ему свое недовольство…

Словно подтверждая истинность этого утверждения, янтарные панно на стенах царского Кабинета на мгновение полыхнули, отражая свет обманчиво-близкой молнии: следом дрогнули от гулкого удара грома большие полотнища оконного стекла, притянув к себе опасливые взгляды священноначальников. Тут бы уже и закруглить опасный спор, но все испортил владыко Герман, непреклонным тоном заявивший:

— Ты слишком юн, царевич, чтобы толковать духовные писания!

Смерив архиепископа Казанского долгим взглядом, Иван тихо заметил:

— В детстве я частенько одолевал авву Макария своими глупыми вопросами. О чудесах Божиих, о разных притчах из Ветхого завета, многом ином — и ни единого разу он мне не отказал в ответе. Став отроком, я повинился перед покойным митрополитом за то, что досаждал ему и неразумно отвлекал от разных важных дел: владыко же молвил мне в ответ, что долг священства как раз в том и состоит, чтобы всегда и везде нести в мир свет веры и учить любви к Господу. Он был истинным вероучителем, и смерть его большая потеря для всех истинно верующих… Ты же, Герман, просто один из управителей Церкви, и к тому же упертый дурак — умный бы просто молчал, помятуя о многих негораздах и неустроениях в казанской епархии.

— И вновь говорю: не тебе, царевич, в духовных делах указы… Кх-х-кх?..

Поперхнувшись рвущимися с губ словами, иерарх незаметно схватился за живот, в котором начало опасно бурчать, и против воли прикипел взглядом к наперсному кресту своего обидчика и хулителя — который тот напоказ поглаживал.

— Три дня тебе, чтобы представить список клеветавших на батюшку. Иначе сам начну дознание, и тогда уж, не взыщи… Пока еще владыко Казанский.

Тихо сидевший и рисовавший что-то в карманном блокноте младший царевич отвлекся от своего занятия и внимательно поглядел на опального архиепископа, чему-то улыбнувшись самыми кончиками губ. Затем повел носом: варево в двух медных кувшинчиках понемногу начало исходить вкусным ароматом хорошего кофе, отвлекая гостей царского Кабинета от очень важной беседы.

— Ваньша!

С первым же звуком своего имени разжав хватку воли на чужом Узоре, семнадцатилетний сын обернулся к отцу — который хоть и хмурил брови в показном недовольстве, но это не мешало ему наслаждаться перекошенным ликом Германа:

— Батюшка, дозволь помочь Домне с письмами?

— И то дело: ступай, сыне.

Упомянутая целительница как раз закончила разливать свежесваренный напиток по четырем фарфоровым кубкам, добавив в две посудинки свежие сливки и сахар. В третью она всыпала и размешала порцию душистой корицы, в последнюю же влив десяток капель янтарно-маслянистой жидкости, в которой любой урожденный гасконец опознал бы отменный арманьяк — и с легкой улыбкой протянула подошедшему Ивану первый и последний кубки, который тот и передал младшему брату и отцу. Что же до гостей Кабинета, то им такие излишества не полагались: впрочем, чернецы и не роптали, будучи в изрядно растрепанных чувствах — из-за того, что увидели и услышали с момента появления царских сыновей. Изумление и огорчение, сомнения и опаска: но более всего в их душах было праведного гнева и тревоги из-за откровенно наглых и не по чину дерзких речей среднего царевича. Ведь Великий государь даже и не думал одергивать сыновца, тем самым неявно подтверждая смутные подозрения сидевшего за столом священноначалия. Какие именно? С началом весны молодой Иоанн начал присутствовать на каждом важном заседании Боярской думы, где порой держал смысленые речи перед думными чинами; волей Великого государя его распоряжения принимались к исполнению во всех московских приказах — уравняв в этом царевича со старшим братом-наследником. Под руку Иоанна собирали отдельную тысячу безземельных служилых дворян; его поставили главным распорядителем во время приема посольства цесарцев — а затем Ивану уже самому доверили принимать малое посольство каких-то краснорожих иноверцев. Помимо прочего, он начал отъезжать в Александрову слободу по неким важным делам царской Семьи так же часто, как до него это делал государь Московский Димитрий Иоаннович… И еще одно «лыко в ту же строку»: молодой царевич уже два года как вошел в полные лета, а любящий отец по сию пору не назначил ему подходящий удел для наследственного кормления. Однако Иван не роптал, не выказывал даже и малейшего недовольства, и вообще выглядел полностью довольным жизнью!.. По отдельности все это смотрелось еще терпимо, но все вместе понемногу подводило церковных иерархов к поистине тревожной мысли о том, что Великий государь потихоньку готовит среднего сына к… Самостоятельному правлению, взамен ослепшего происками врагов первенца? Этот ошеломляющий вывод буквально распирал епископов и митрополита, так что после ухода семнадцатилетнего возмутителя их спокойствия за столом еще несколько минут царило молчание — священство чуточку растерянно переглядывалось, ведя таким образом молчаливый диалог. Что до самовластного правителя Русии, то он тревогами своих гостей откровенно пренебрегал: наслаждаясь вкусным кофе с арманьяком, царь с большим интересом наблюдал за тем, как из-под рук талантливого Федюни выходит маленький портрет-зарисовка Леонида, архиепископа Новгородского и Псковского. Получалось не только очень похоже, но и смешно — ибо юный художник весьма точно уловил метания церковного нейтрала, который отчаянно не желал хоть как-то портить отношения ни с другими иерархами, ни со светской властью.

— Гхм-гм…

Посмаковав на языке очередной мелкий глоточек превосходно согревающего и умеренно бодрящего напитка, Великий государь обратил внимание на архимандрита Афанасия — который под понукающим взором митрополита и его сторонников неохотно достал из глубин своей рясы книгу в обложке из зеленого сафьяна. Положив ее перед собой, настоятель Чудова монастыря осторожно покосился на Иоанна Васильевича, и нейтральным тоном пояснил:

— Вот, на прошлой седьмице подкинули в обитель…

Половина сидящих за столом церковников тут же уставилась на царя — коий упорно не желал проявлять хоть какую-то заинтересованность в разговоре со священноначалием. Пришлось архипастырю Филиппу добавить подробностей, смешав их с печальной укоризной:

— Книжица сия писана рукой твоей целительницы… Тайными письменами преотвратного вида.

Энергично закивав, епископ Сергий тут же добавил свое авторитетное заключение:

— Как есть богопротивная каббала!

Не смолчал и владыко Герман: