Ничего хорошего - Фэйрстайн Линда - Страница 24

Полная женщина с копной светлых волос, закрученных в пучок на макушке, поспешила мне навстречу и протянула руку:

— Здравствуйте, вы, должно быть, Александра Купер. А я — Лидди Максвейн. В этом году я отвечаю за приглашенных лекторов. Мы очень рады видеть вас здесь, особенно принимая во внимание это жуткое убийство. Мы видели ваше имя в газете этим утром, и я была уверена, что лекцию придется отменить.

Она провела меня в комнату, где было около дюжины членов комитета — они перекусывали бутербродами. Я представилась некоторым из них и решила поесть перед выходом на сцену. На трех подносах лежали кусочки хлеба «семь злаков»: на одном — с кресс-салатом, на втором — с салатом и яйцами, на третьем — с помидорами. Я мысленно обругала себя за то, что несколько часов назад отказалась от большого бутерброда с индейкой, что предлагал мне Чэпмен, и променяла его на эти крошки, но делать было нечего, и я положила несколько штук на бумажную тарелку.

Я обошла комнату, вежливо отвечая на вопросы о работе окружного прокурора и заверяя тех, кому пожимала руки, что передам их наилучшие пожелания Полу Батталье. Все больше женщин средних лет стекалось в комнату. Их можно было разделить на две группы — постарше и помоложе. Дамы за пятьдесят держали в руках сумочки «Вюитон» и были обуты в туфли «Феррагамо» на плоской подошве. Почти все были натуральными блондинками, и большинство сделали высокие прически, придав волосам пышность с помощью шампуня и бальзама «Клэрол», как предписывала реклама. Те, что были помоложе и, очевидно, новенькие, отдавали предпочтение сумочкам «Дуни энд Бёрк», которые носили не в руках, а на плече, и туфлям «Феррагамо» на низком каблуке. Они тоже в основном были натуральными блондинками, но попадались и крашеные. В целом же аудитория казалась практически монолитной, и я мысленно сделала для себя пометку не заменять выражением «половые органы» термины «пенис» и «влагалище».

За десять минут до выхода на сцену я сходила в дамскую комнату, и толпа плавно перетекла в большой зал. Пока более двухсот женщин занимали места, я просмотрела свои карточки, желая убедиться, что обозначила все моменты, на которых хочу остановиться в этой лекции.

Миссис Максвейн выступила с приятной вводной речью и великодушно перечислила все мои регалии. Я поднялась по четырем ступенькам на сцену, встала за кафедру и начала лекцию.

Я рассказала об истории создания отдела по расследованию сексуальных преступлений, детища Баттальи, который стал первым подобным опытом в Соединенных Штатах. Я хотела донести до них, как важна проблема сексуального насилия в нашей стране, поэтому привела некоторые шокирующие данные статистики. Даже двадцать пять лет назад — то есть на нашей памяти — законы в нашем городе были столь архаичны, что за целый год из более чем тысячи арестованных и обвиненных в изнасиловании мужчин осудили только восемнадцать. Некоторые дамы в первом ряду задохнулись от изумления. Я выбросила из головы мысли о Джемме Доген и сосредоточилась на настоящем.

Я объяснила, как изменилась законодательная база: перестали требовать предоставления дополнительных доказательств, помимо заявления жертвы; приняли постановления о защите жертвы изнасилования, согласно которым адвокаты обвиняемого потеряли право расспрашивать женщину о ее сексуальной жизни; перестали с абсурдным упорством настаивать, что жертва должна была сопротивляться даже в том случае, если ей угрожают оружием или нападающий намного сильнее физически. Все эти перемены произошли за последние двадцать лет.

Для меня час пролетел незаметно, поскольку я подкрепляла юридические вопросы примерами из реальных дел. Когда пришло время отвечать на вопросы аудитории, мне стало ясно, что эти женщины, в отличие от более старших поколений, прекрасно понимали, что изнасилование — это преступление, которое очень сильно влияет на жизнь человека. Ни одна из них — я готова была поспорить — никогда не имела дела с сексуальной агрессией. А ведь все, с кем я общалась в последнее время, могли рассказать о знакомой или родственнице, взрослой или несовершеннолетней, которая испытала на себе то или иное насилие, подпадающее под юрисдикцию моего отдела.

Я попросила задавать вопросы тех, кто поднимал руки, а члены комитета Лидди Максвейн ходили по рядам и собирали карточки, которые можно было взять на столике у двери. Женщины писали вопросы на карточках, которые потом передавали мне.

— Вот хороший вопрос, — и я зачитала с верхней карточки: — «Насколько важно использование в вашей работе анализа ДНК?» — Я отвечала на этот вопрос с энтузиазмом, который не слишком вязался с разочарованием из-за того, что в деле Доген у нас нет таких данных. — ДНК на сегодняшний день — это наиважнейшая улика. Мы можем использовать ее, когда на или в теле жертвы обнаруживается семенная жидкость. В этом случае мы можем провести идентификацию или подтвердить причастность опознанного жертвой преступника. Подобное опознание снимает груз ответственности с потерпевшей — теперь это не просто ее слова. Кроме того, такие данные могут использоваться, чтобы исключить подозреваемых, не причастных к преступлению. Если адвокат защиты скажет мне, что в день изнасилования его клиент был в Огайо, то я просто-напросто попрошу его, чтобы подзащитный сдал образец крови. Если он не тот, кого мы ищем — то есть если ДНК не совпадет, — то мы не станем производить арест. Также подобные методы позволяют нам подходить к делу творчески. За последние несколько месяцев осудили четверых насильников, вину которых невозможно было доказать иначе, потому что их жертвы либо были слепыми, либо преступник успевал завязать им глаза. Десять лет назад мы называли этот метод технологией будущего. Что ж, это будущее наступило, и теперь нам гораздо легче раскрывать подобные преступления и наказывать виновных.

Я просмотрела еще две карточки, где спрашивали, как ведение таких дел влияет на мою безопасность и личную жизнь. Извините, девочки, это я на публике не обсуждаю.

— А вот вопрос о приговорах насильникам. На него нельзя ответить однозначно, ведь подобные преступления квалифицируются по-разному, к тому же часто обвиняемые уже имели судимости, поэтому им назначают более длительные сроки заключения. — Но я все равно минут пять порассуждала о сроках, которые даются при различных видах изнасилования.

Мне на помощь пришла Лидди Максвейн. Она встала рядом со сценой и объявила, что у нас осталось времени только на три вопроса.

Я взяла следующую карточку, с вопросом о новой системе, призванной бороться с насилием в семье, — эту программу полиция Нью-Йорка ввела всего несколько недель назад. Затем меня попросили рассказать, какие услуги больницы нашего города могут предоставить детям и подросткам, подвергшимся насилию.

Прочитав вопрос на третьей карточке, я закусила губу и оглядела зал в поисках знакомых лиц.

Знакомым почерком на карточке было написано: «Ответ на финальный вопрос „Последнего раунда“: черный предмет длиной двенадцать дюймов. Что...?»

В дверях стояли Чэпмен и Уоллес. Мерсер согнулся пополам, трясясь от смеха, а Чэпмен серьезно смотрел на меня, показывая на него пальцем.

Я так устала, что чуть не потеряла лицо и не расхохоталась перед собравшимися здесь милыми дамами.

— Извините, леди, большинство оставшихся вопросов касаются трагической гибели доктора Доген, убитой вчера в Медицинском центре Среднего Ман-хэттена, и хода расследования по этому делу. Я не могу комментировать текущие дела, но хочу заверить вас, что в эти минуты над делом работают лучшие детективы города. Спасибо, что пришли на лекцию, несмотря на суровую погоду. Мне очень приятно сознавать, что людей волнуют такие проблемы.

Я спустилась со сцены, и меня тут же окружили слушательницы. Некоторые похвалили мое выступление, одна спросила, не могу ли я помочь ей связаться с участниками программы помощи жертвам насилия при больнице Святого Луки, она желает внести свой вклад, еще три, как обычно, хотели обсудить нечто, когда-то случившееся в их жизни.