Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ - Страница 41

То же случилось и с Кумэ. Он одолжил Сано денег, чтобы заплатить за учёбу, а тот не возвращает. Кумэ тоже огорчён. Он сейчас пишет роман, в котором главная героиня акробатка.

По настоятельной просьбе Сангу-сана[140] снова ходил на заседание кружка Куроянаги-сана[141]. Там читали Шоу. Кубо Кэн, Кубо Кан, Ямамия-сан единодушно заявили, что не любят Шоу. Думаю, потому, что он для них слишком сложен и они его просто не понимают. Куроянаги нарисовал даже схему. (Я её опускаю.) (…)

Есть кое-что ещё, но письмо и так уж слишком длинное, поэтому я заканчиваю.

Хотелось бы узнать твоё мнение о художественной выставке. «Три облика улицы» хороши, правда? Да и остальные не столь плохи, как о них говорят.

Профессор Мацумото сказал, что работы Хиронари открывают новую эру в японской живописи. Не знаю.

10 декабря 1913 года, Синдзюку

Экзамены приближаются, и ты, конечно, очень занят. У меня тоже скоро Xmas examination[142] и дел невпроворот. Когда я учился в первом колледже, то, пока не сдал всех экзаменов, мне всегда бывало не по себе. К экзаменам после первого семестра я готовился изо всех сил, занимался, помнится, часов по двенадцать. Но зато получил по немецкому сто баллов – такого не бывало со мной ни до этого, ни после этого. Так что нужно заниматься как следует.

Из третьей средней школы пришёл журнал. Я залпом прочёл его от начала до конца. Всё написанное ***-куном не привлекло моего внимания. Столь же мало интересными показались мне вещи ***-куна и ***-куна. Лишь «Красавицу Инокасиру» третьеклассника Ититаро Утино я прочёл трижды. Если говорить о мастерстве, с которым написан его рассказ, то в этом он, пожалуй, уступает четверокласснику Кикуо Ямаде. Правда, рассказ Утино-куна несколько наивен, но остальные вообще писать не умеют. В противовес их глубоким рассуждениям на мелком месте, в противовес их блеклым, невыразительным краскам и инфантильным ощущениям меня даже радует наивность рассказа Утино-куна. (…)

1914

12 января 1914 года, Синдзюку

Четвёртого уехал, шестого вернулся.

Целых три дня провалялся в загородном доме Ямамото в Кугэнуме.

Ямамото уже давно рассказывал мне о своём загородном доме. Каждое лето туда наезжают родственники – бывает человек двадцать. Однажды приезжали на недельку Намэ-тян и Хирацука. Его слов было достаточно, чтобы я понял, как там шумно и неинтересно, поэтому, какой бы классической стариной ни веяло от самого названия Кугэнума, какими бы красотами ни было богато это очаровательное морское побережье, мне, дикарю, думал я, будет не под силу провести в этом загородном доме целых полмесяца.

Однако наступили каникулы, и я стал без конца встречаться с множеством людей. Иногда в моей крохотной рабочей комнатке набивалось по три-четыре человека. Тогда-то я и решил сбежать из города. Во-первых, я уже давно не покидал Токио, во-вторых, не хотелось, чтобы посещения товарищей мешали работе, которую я должен был сделать во время каникул.

Вначале я подумал, не поехать ли мне в Мисаку, но начались ветреные дни и пришлось отказаться от этой идеи. Меня укачивает даже в гамаке. Тогда я позвонил Ямамото и спросил, не свободен ли его загородный дом, он сказал, что свободен. Вот я туда и отправился. Ямамото как хозяин поехал вместе со мной. Поживу в Кугэнуме денька два-три, решил я, а потом попутешествую по полуострову Миура.

Сойдя с поезда в Фукудзаве, мы пересели в электричку, и не успел я оглянуться, как прибыли в Кугэнуму. Я думал, что между Кугэнумой и Фукудзавой примерно такое же расстояние, как между Токио и Йокогамой, и поэтому, когда мы выходили из электрички, я забеспокоился и спросил Ямамото: «Рано мы сходим, может, ты ошибся?»

Мы вышли на платформу, представлявшую собой утрамбованный песок. Спустились вниз и оказались на дороге, тоже песчаной. По обеим сторонам тихой вечерней дороги, пока хватал глаз, тянулись ряды сосен, освещённых сумеречным светом, – увидев это, я испытал чувство, будто попал на летний курорт, хотя была зима. Над соснами высились пологие горы. Над ними простиралось по-зимнему ясное опаловое небо. Идя по песчаной дороге, мы всё время поднимали голову и смотрели на горы. Это были горы Хаконэ.

Загородный дом большой, укрытый в сосновом лесу. Может быть, потому, что в нём никто не жил, когда мы открыли дверь, нам он показался мрачным, будто в нём поселились привидения.

Однако, убрав комнату в двенадцать дзё[144] на втором этаже и сложив вещи в токонома, мы наконец почувствовали, что это действительно прекрасный загородный дом, где можно хорошо отдохнуть. Мы ввернули шестнадцатисвечовую лампочку, и в комнате стало даже слишком светло. Достав из дорожного мешка книгу, я стал читать.

Потекли тихие, безмятежные дни. Еду мы брали три раза в день в соседней гостинице, так что от готовки были освобождены. И фусума, на которых были изображены царь драконов и ненастье в сосновой роще, и большой лук, висевший в токонома, вселяли в меня душевный покой – может, настроение у меня было такое. Вечерами, стоя на песчаном холме, покрытом пожелтевшей сухой осокой, смотрели на далёкие горы, утопающие в розоватом тумане. Я до поздней ночи читал и писал. А Ямамото, укладывавшийся спать часов в восемь, высовывал голову из-под одеяла и спрашивал: «Ещё работаешь?» Это бывало обычно часа в два ночи. Зато по утрам я спал как сурок, не добудишься.

Но тут у меня возникла необходимость помимо работы прочесть кое-какие книги. Чтобы были деньги на их покупку, пришлось сократить время пребывания в Кугэнуме. Шестого, поднявшись с постели, я сказал Ямамото: «Сегодня еду в Токио». Он был очень удивлён: «А сюда вернёшься?» Но, видя, как я укладываю в дорожный мешок книги и бумаги, махнул рукой и стал помогать мне.

Отдыхать с таким дикарём, как я, действительно участь незавидная. Он не сказал мне ни слова – у меня нет другого такого товарища, о котором можно было бы говорить с таким теплом.

Примерно в два часа я покинул Кугэнуму. Солнце палило нещадно, заливая сосны и песок. Осыпанные белым песком сосны, зелень которых безобразно посерела, тянулись до бесконечности. С каждым шагом в носки набивалось всё больше песка. За забором одного из домов надоедливо лаяла чёрная собака. Вчера вечером всё выглядело по-другому. Теперь меня всё раздражало.

Электричку я ждал минут десять. Когда я прибыл в Фукудзаву, поезд только что ушёл. Моё раздражение усилилось. В европейском ресторанчике у станции поел отвратительной еды. Особенно плох был кофе – чуть подкрашенная обыкновенная вода. Счёт оказался непомерно большим. В английском языке есть слово irritated[145]. Именно им можно было определить моё состояние.

В Токио я приехал поздно вечером. Выпил на Гиндзе нечто напоминающее кофе.

С тех пор я безвылазно сижу дома. К телефону не подхожу. (…)

Всё это время никому, конечно, не писал. Не писал даже сэнсэю. Даже тебе не писал. Как ты понимаешь, я не собираюсь подслащивать пилюлю.

Получил твою открытку. Я надеялся, что ты вот-вот приедешь, и не спешил с ответом.

Ты не приехал, но зато приехал Нисикава. Мы развлекались с ним с девяти утра до девяти вечера. Он мне целую лекцию прочёл по орфоэпии. Потом мы от души позлословили.

Тринадцатого решил не держать экзамены. Да если бы и захотел, не смог бы, так как не прочёл ни листка notes[146]. Всё время потратил на чтение лирики Херрика. (…)