Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ - Страница 38

В общем, Электра была хороша. «Электра, Электра», – думал я, возвращаясь вечером домой в Синдзюку в тряском трамвае. Я и сейчас ещё вспоминаю её танец.

На этом рассказ о театре кончаю.

На следующий день мы отправились осмотреть, хотя бы снаружи, дом в Усигомэ. Место прекрасное, но строение старое и ведёт к нему очень крутая дорога, поэтому отец заколебался. Один знакомый отца сообщил ему, что недалеко от Оцуки продаётся земля и дом. Дом совсем новый, построен только в прошлом году, но слишком уж роскошен (потолок, например, сделан из мореной криптомерии) и к тому же маленький, так что он нам не подошёл (хотя просили за него не так уж дорого). Но в этом районе можно взять в аренду земельный участок – место высокое и сухое, тишина, арендная плата низкая, пожалуй, это подходит нам больше всего. Арендовать цубо двести земли, не больше, и построить дом – думаю, так мы и сделаем. (…)

В университете по-прежнему противно.

Прочёл Синга. «Deirdre of Sorrows»[118] прекрасна. Но написана трудно. Очень уж вольно использует он относительные местоимения и в именительном и в косвенном падежах. Пишет, например, повторяя немецкий порядок слов: from the house out[119]. Чтение отнимает массу времени.

Взялся за «Forerunner»[120]. Очень интересно. Я думаю, у Нагасаки-куна она есть. Прочти. Читается сравнительно легко.

Университетские каштаны уже совсем облетели. Платаны тоже пожелтели. По утрам и вечерам руки и ноги мёрзнут. Когда выхожу вечером погулять, в нос ударяет запах вялой травы, покрытой росой. Завтра открывается художественная выставка.

Ежедневно слушаю одни и те же лекции, веду один и тот же образ жизни – тоска. (…)

23 октября 1913 года, Синдзюку

(…) Ходил на художественную выставку. У меня сложилось впечатление, что большинство выставленных на ней художников стараются передать не конкретное, сиюминутное ощущение от воды или облака, а некое частное, полученное делением суммы ощущений на их количество. Этим выставка мне не понравилась. (…)

Акутагава-сэй

1 ноября 1913 года, Синдзюку

(Пишу в университетской библиотеке утром 1 ноября.)

Хара-кун!

Фотография канадских Скалистых гор и письмо из Банфа меня по-настоящему успокоили. Очень благодарен тебе за них.

Сейчас ты уже, наверное, в Нью-Йорке и смотришь, как опадают листья платанов. В Токио тоже похолодало. Глядя, как пожелтели с приходом осени растущие вдоль улиц каштаны и наши платаны, как на жухлой траве, точно коричневым бархатом покрывающей дамбы, чирикают желтовато-зелёные пушистые пичужки, я вспоминаю короткое стихотворение Уайльда «Жёлтая симфония».

Уже пошёл третий месяц, как я надел форменную фуражку. Лекции не особенно интересные. Литературу читает старик по имени Лоуренс – на голове у него розовая плешь, напоминающая формой воздушный змей, какие делают на Западе. Он доброжелателен, вежлив, во всем хорошо разбирается, но, к сожалению, в литературе не силён. На нём всегда серая визитка и гетры защитного цвета. Почему он круглый год носит гетры, установить пока не удалось. Сейчас он читает нам такие курсы: «Humor in English Literature from Goldsmith to Bernard Shaw», «Plots and characters in Shakespeare’s late plays», «English Pronunciation»[122]. Третий курс – philological[123] и совсем неинтересен.

Открылась художественная выставка. По традиции хочу её поругать. Первый раздел картин традиционной японской живописи не произвёл на меня впечатления большего, чем я ожидал. Даже произведения Сибаты Косаки и Суйуна Комуро, думаю, не представляют собой ничего особенного. Правда, некоторые хвалили «Обезьян» Мотидзуки Сэйхо. Её, конечно, есть за что похвалить. Хотя бы за то, что она мастерски копирует Бунтё. А на выставке немало произведений, которые значительно лучше слабых работ Бунтё. Но, видимо, японские художники не настолько утратили совесть мастеров искусств, чтобы гордиться этим, они, как мне представляется, стремятся к дальнейшему развитию художественного творчества. Перед «Вечной истиной» Цубаты Митихико, написанной на буддийский сюжет, стояли, склонившись в поклоне, старушка и старик, явно приехавшие в Токио из деревни. Я от души пожалел этих пожилых людей, кланяющихся калеке-будде с кривыми руками. Да и художники, выставившие здесь свои картины, живут нищенской внутренней жизнью, достойной всяческой жалости, – другого отношения они не заслужили. Им невдомёк, какие мысли и чувства могут породить истинные произведения искусства.

Во втором разделе моё внимание привлекли две картины. Одна – «Три облика улицы» Утиды Кэйсона, другая – «Ныряльщицы за жемчугом» Тоды Бакусэна.

Первая немного раздражает игнорированием перспективы, но мне всё же кажется, что это самая выдающаяся из всех картин традиционной японской живописи, представленных на выставке. Три облика – это утро, день и вечер. Утро на тихой улочке, где, кажется, плавает кухонный чад, на крышах, между лежащими на них камнями, щебечут стайки птиц, и по этой улочке, на которой не видно ни живой души, мать тащит за руку ребёнка в красном кимоно; моросящий дождь, по белой полоске реки, проглядывающей между выстроившихся вдоль берега складов и мокрых ив, не отбрасывающих даже тени на воду, плывёт плот – это день. Обе эти картины привлекли моё внимание, но третья, на которой изображена вечерняя улица – под навесами домов зажжены красные бумажные фонари, – два странствующих монаха бредут вниз по крутой улочке и играют на сякухати, вызвала настоящее волнение, заставила почувствовать высокое мастерство художника.

Что касается «Ныряльщиц за жемчугом», то мой особый интерес к ним возник, возможно, ещё и потому, что напомнил мне «Ноа Ноа» Гогена. Тода – один из художников, которые мне не особенно нравятся. Выставленная им в прошлом году картина «Островитянки» не произвела на меня никакого впечатления. Однако я вынужден признать, что «Ныряльщицы за жемчугом» значительно превосходят её. На двух створках шестистворчатой ширмы были изображены на фоне дюн и моря ныряльщицы – одна выходит из воды, другая сидит, ещё одна лежит на песке. Из серой земли кое-где пробивается жёлтая трава, на берегу – лодчонки цвета пересохшей земли.

Раскинувшееся за дюнами ультрамариновое море я не принял, но изгиб тела от плеч к бёдрам лежащей ныряльщицы, тяжесть, с которой опирается на руку сидящая спиной, пластика движений рук и ног ныряльщицы и ребёнка, несущих морские водоросли, выписаны прекрасно. Намного лучше, чем в «Островитянках», выполнен и рисунок. Правда, море на правой из двух створок меня не восхитило, а левая действительно сделана прекрасно.

Я очень разочарован тем, что никто не хвалит эту картину. Все мои товарищи ругают её. С преподавателями я ещё не виделся, но, думаю, и они будут ругать.

Насколько мне известно, лишь Мацумото Мататаро похвалил картину. Тайкан всё так же хорош. (Правда, не столь популярен, как в прошлом году.) «Богатство красок» Хиронари особого интереса у меня не вызвало. «Начало картины» Сэйхо откровенно вульгарна. «Весна. Лето. Осень. Зима» Ямамото Сюнкё банальна во всех своих четырёх частях. «Весна на почтовом тракте» Сакуратани написана, видимо, ещё в то время, когда он создал «Победителей и побеждённых», но я остался совершенно равнодушен.

«Лунная ночь» и «Лесистый холм» Гёкудо – вещи вполне ординарные. В «Приливе» можно обнаружить определённое усилие схватить нечто неповторимое, но и в этом году художник снова вернулся к серебристому туману и редкому лесочку. Какой-то непонятный отказ передать мысль.