Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ - Страница 34

Потом мы отправились в Нагою. Мы пробыли там всего несколько дней, поэтому осмотреть город как следует не удалось, но он показался каким-то безалаберным. По нему ходят разные трамваи, и, чтобы проехать из конца в конец, нужно взять шестьдесят билетов. А каждый стоит один сэн[77], так что нам пришлось отказаться от идеи проехаться по городу. В ресторане мануфактурного магазина Итоя, выкрашенного в тёмно-зелёный и желтоватый тона, я видел много разодетых женщин. На веранде, где были расставлены вазы с цветами, мы ели ложечками мороженое и смотрели на толпы нагойцев, прогуливающихся по набережной, освещённой фонарями. Все они выглядели как-то неприятно. Днём, обливаясь потом, мы побывали на разных фабриках. В пропылённых конторах, залитых лучами послеполуденного солнца, мы протягивали рекомендательные письма и просили, чтобы нам разрешили осмотреть фабрику. Мы повидались с множеством секретарей, служащих, мастеров, зарывших свои желтушечные лица в конторские книги и документы. Они были отвратительны.

Везде, где мы были, у нас создавалось впечатление, что люди на фабриках какие-то неустроенные – ну точно перелётные птицы, причём нам нигде не разрешили осмотреть фабрику, и на третий день мы плюнули и распрощались с Нагоей, которую горделиво именуют «малой столицей». Я не буду утверждать, что не видел городов противней Нагои. Нагоя даже лучше Кисо, хотя бы тем, что там нет блох. (…)

Акутагава-сэй

1913

22 июля 1913 года, Синдзюку

Ты должен простить меня за то, что я так долго не отвечал. С выпускного вечера и до сегодняшнего дня всё время кто-то приходил ко мне, к кому-то ходил я – некогда было вздохнуть. До тех пор пока не зацвели и не опали маки, не родились щенки, не зацвели гранатовые деревья, не поспели баклажаны, не созрела кукуруза, я ни за что не брался, и единственное, что делал, – ездил по городу на трамвае и ел с приятелями мороженое. Поэтому полученные письма я аккуратно прочитывал, но, не имея времени, чтобы ответить, прятал в ящик стола. Хотя, даже если бы оно у меня и было, я всё равно не нашёл бы в себе сил писать. Надеюсь, ты меня простишь, зная, что не в моих правилах задерживать ответ.

Немного читаю. Среди прочитанного большинство старых книг. (…)«Новые рассказы у лампы», «Речные заводи», «Цзинь, Пин, Мэй». Западных же книг почти совсем не читаю. Много сплю днём. Поздно возвратившись домой, я, если позволяет время, сплю до десяти часов. Поэтому с головой всё в порядке и телом отдыхаю. Правда, с желудком, мне кажется, не совсем хорошо, но это не страшно.

Когда я ходил в колледж, чтобы познакомиться с листом успеваемости за первый и второй годы, встретил там Огурусу-куна. Из знакомых больше никого не было. Оказавшиеся в колледже человек двадцать были для меня не более чем случайными прохожими.

Мне кажется, я окончил колледж в самое подходящее время. Мало кто покидает alma mater с таким полным отсутствием чувства сожаления и тоски. Этим отвращением к колледжу я должен быть благодарен Сэто-сэнсэю, методике его преподавания. А за то, что я утратил всякое уважение и любовь к старшекурсникам, окончившим мою школу, следует поблагодарить порядки в колледже и людей, их формирующих. Когда мы поступили в первый колледж, старшекурсники устроили нам встречу в Этикацу. Оставшиеся в нашей памяти как чистые, ничем не запятнанные люди, они изо всех сил убеждали нас в том, что школьная жизнь была слишком dry[78]. И без конца говорили о том, сколь свободна и радостна жизнь в колледже. С каким почтением мы, привыкшие к простой, ничем не выдающейся школьной жизни, слушали их рассуждения. Но, как это ни печально, слушая их рассказы, такие, на наш взгляд, искренние, мы не могли не видеть, с какой жадностью они вливают в себя пиво. Не могли не видеть, с каким наслаждением они распевают малоприличные песенки, как развязно ведут себя. Не могли не видеть, что и другие учащиеся первого колледжа, в рубахах, заправленных в хакама, устраивали то, что они называют storm: номерками от обуви колотили по бутылочкам для подогревания сакэ. Они не зря утверждали, что школьная жизнь была dry. Начавшееся в то время disillusion[79] продолжалось до самого выпуска. Мог ли я уважать старшекурсников, так воспевавших жизнь в колледже? Мог ли я вместе с ними насмехаться над школьной жизнью, называя её dry? Каждый раз, оглядываясь на жизнь в колледже, которую я сбросил, как изношенное платье, я вспоминаю слова Честерфилда: «The wise men are those, who had come dies in their heads and tragedies in their hearts»[80].

Я должен идти по своему жизненному пути с насмешливым умом и ранимым сердцем. (…) Мне кажется, все становятся другими людьми. Но я – это я. Иногда мне кажется, что я не имею кровных bond[81] с самим собой. А иногда я думаю, что, возможно, я слишком слаб (в общечеловеческом плане). Может быть, мы вообще живём во имя разочарований. Однако благодаря разочарованию я смогу взрастить новые надежды. Если не выполоть сорняки, хризантем не вырастишь. Если надежда не рождена в сердце, прошедшем disillusion, то сильной такую надежду не назовёшь. Мы грустим, но, я думаю, мы всё же сильнее людей, не испытывающих грусти.

На этом кончаю. Перед глазами ярко-красные цветы бегонии. Тонко пахнущий бальзамин. Мурлычет кошка. Жаркий полдень. Молюсь о твоём здоровье.

Рю

12 августа 1913 года,

Фудзими, монастырь Синтэйин

Прости, что пишу на линованной бумаге.

Благодарю за письмо. С удовольствием прочёл его. Особенно благодарен за то, что развеял мою скуку. Благодарен тебе, что смог воскресить в памяти школьную жизнь. Меня удивило, что ты взял с собой на выпускной вечер snob[83] Миядзаки – может быть, ты решил сделать это, чтобы лучше узнать его? (…)

Теперь я ежедневно купаюсь в море, ем после этого солёную деревенскую пищу, а так хочется сладкого, просто сил нет. Я уже слопал больше половины засахаренной красной фасоли, бананов, печенья, бисквитов, которые привёз с собой в эту даль из Токио. Хотя, как известно, не хлебом единым жив человек. (…) Когда я прочёл о красной фасоли, которую ты ел на прощальном выпускном вечере (то же было и у нас), я сразу же вспомнил красный фонарь над лавкой, где подавали отварную красную фасоль с сахаром, и так мне захотелось её попробовать!

В последнее время каждое утро читаю, пишу письма, а после часа, взяв с собой двух крестьянских ребятишек – они живут поблизости, – иду купаться. Пляж в Эдзири крохотный и плохо оборудованный, но зато на нём нет таких типов, как в Камакуре, которые входят в воду в красных и фиолетовых купальных костюмах и резиновых туфлях. Купающихся почти нет. Я и все остальные одеты кое-как – это никого не волнует. Выйдя из воды, я ложусь на песок, дремлю, слушая бормотание моря, иногда удаётся поесть арбуз.

Вернувшись с моря, моюсь в огромной бочке, стоящей на кукурузном поле. Запах цветов и листьев, голоса насекомых… – меня всё это радует. Помывшись, ужинаю. Ночи лунные. В этих местах августовское (по старому стилю) полнолуние называют бобовым, а сентябрьское (по старому стилю) – бататовым, и любование луной совершается здесь два раза в год в это время.

Храмы Рюгадэра и Тэцубунэдэра находятся поблизости, и я иногда хожу в них. Там бывают двое учеников третьего класса третьей средней школы. Они не очень умные. (…)

Жаль, что часто бывает облачно и Фудзи не видна. Даже в ясные дни, когда солнце освещает море и побережье, Фудзи всё равно скрыта облаками. (…)