Золотой воскресник - Москвина Марина Львовна - Страница 26

– Бондарчук проверял каждый кадр и уже достал этим Юсова, – рассказывал Бурков, когда мы возвращались с озвучки моего Дикобраза. – В очередной раз он заглядывает в глазок камеры: “Ну как – хорошо?”, а Юсов – ему: “Не перехорошить бы, Фёдорыч…”

– В “Ностальгии” Тарковского все красиво, – сказал Яков Аким, – но как будто он очень старался, чтобы никто, не приведи бог, не улыбнулся. И этого добился. Нет человеческого жеста – хотя бы Янковский лиры, что ли, пересчитал…

Валерий Александрович Тишков рассказал анекдот.

Встречаются два земляка, вместе родились и провели молодость в деревне, потом один уехал, стал академиком. Зовет он к себе своего друга юности. Тот его спрашивает:

– Ну, что ты делал все эти годы? Чем занимался?

Ученый показывает на один шкаф:

– Вот, видишь? Эти книги я написал.

Показывает на другой:

– А эти книги написали мои ученики.

– Знаешь, о чем я сейчас подумал? – спрашивает земляк.

– О чем?

– Помнишь, мы с сенокоса ехали на телеге? Ты правил лошадью, а я с Танькой на копне сена. И она все проваливалась. Я и подумал: вот бы все эти книги – да ей под задницу!..

Офтальмолог Алла Михайловна, получив от меня в подарок мой новый роман, заметила, что это особенно интересно – читать книгу пациента, которому ты заглянул в глазное дно…

От писателя не должно пахнуть писателем.

Александр Грин

Дина Рубина устроила “Гения безответной любви” в издательство “Мезера” переводить на чешский язык.

А у меня там сплошь идиоматические обороты, чуть ли не каждый пришлось объяснять переводчице. Полтора года длилась эта канитель. Наконец, все готово, а книга не выходит. Оказывается, издательство прекратило свое существование.

“Что с тобой делать? – ответила на мое отчаянное письмо Дина. – Стоит мне отлучиться поссать, как все наши дела останавливаются”.

– Знаешь, как сказано в Писании, – говорил маленькому Серёже его репетитор по математике Андрей Игоревич Лотов, – ищите, и обрящете, стучите, и откроется вам. Так это – о математике. Четыре в кубе?

– Тридцать два, – отвечает Серёжа.

– Четыре в кубе, Сергей? Боюсь показаться навязчивым! Четыре в кубе – раз, четыре в кубе – два…

– Шестьдесят четыре!!!

– Продано.

Сергей после двух репетиторов за день:

– Вы что, из меня ученого хотите сделать?

– А ты что, хочешь стать грузчиком?

– Зачем быть грузчиком? – он отвечал меланхолично. – Зачем быть ученым?

По нашей рекомендации Андрея Лотова пригласил к своему сыну литературовед Владимир Иосифович Глоцер. После первой же встречи Глоцер звонит и спрашивает:

– У вас что, Марина Львовна, репетитор по математике – антисемит?

– Да, – говорю, – но какое это имеет отношение к математике?

Меня привели в гости к чуть ли не столетней художнице Наталье Ушаковой в огромную коммуналку, я думала, таких уж и нет в Москве.

– Писатель Зайцев здесь бывал, – она говорила, – Булгаков читал здесь свои рассказы. Вы Чуванова знаете?

– Нет, я Чугунова знаю.

– А я Чугунова не знаю, а знаю Чуванова, ему 95 лет – белый старик с белой бородой, весь в белом. Открываю дверь, а он – с огромным букетом жасмина… Разбогател на “Диафильме”… Все это было более или менее сейчас. Что-то в последние годы много поумирало. А я человек радостный, хоть и голодов три штуки пережила. Тут упала на улице, руку сломала, встала – радуюсь, что рука-то левая, а не правая!.. Нет-нет-нет, ничего не просите, у меня в двадцатые годы Кандинский и Шагал взяли мастихин и штангенциркуль и уехали, не отдали. Я с тех пор ничего без расписки не выдаю…

Показывала свои книжки – очень старые, как сама иллюстратор. У меня в детстве была картонная коробка-восьмигранник, на ней были изображены Мойдодыр с грязнулей и надпись: “Надо, надо умываться по утрам и вечерам!” Там лежал зубной порошок, мыло, маленький тюбик с пастой, зубная щетка… Так это она, оказывается, коробку с Мойдодыром нарисовала!

– Чуковский увидел и говорит: “Стишки-то я написал…” Все-таки он любил, – сказала Ушакова, – чтобы ему за все платили… А тут Глоцер ко мне приходил – с бородой. Не знаю, по-моему, ему нехорошо, как разбойник. Вот Немировичу-Данченко, помню, было хорошо, а Глоцеру – нет…

– Вы можете получить десять экземпляров голландских изданий с вашим рассказом, – сообщил Глоцер.

– Зачем мне столько? – я удивилась. – У меня только один-единственный знакомый голландец – это вы.

Архив Владимира Иосифовича Глоцера был настолько всеобъемлющим, что, когда он переезжал на другую квартиру, я слышала, семь грузовиков вывозили его открыточки, автографы, записки и вырезки из газет. Свой кабинет, где хранились эти сокровища, Глоцер запирал на ключ и никого туда не допускал.

– Вчера я ходил на кладбище, – рассказывал мне Владимир Иосифович, – и потерял на могиле у мамы ключ от своего кабинета. А он тяжелый, старинный, там такая болванка, никто уже таких не делает, я в разных городах пробовал копии сделать, даже в тех, где еще процветают старинные ремесла. Пришел домой и вечером обнаружил пропажу. Сегодня я снова пришел на кладбище, все обыскал и пошел к контейнеру. Контейнер переполнен. А когда я выбрасывал мусор – он был почти пустой. Я перебрал весь контейнер. Сначала переложил его содержимое справа налево. А это специфический контейнер – кладбищенский, венки, ветки, сухие цветы, листья, иголки, бутылки. Потом – слева направо. И там, в самом низу, в дальнем углу, увидел свой ключ!

По просьбе Глоцера Лёня рисовал конверт для виниловой пластинки Хармса. Ему позвонил редактор “Мелодии” Дудаков и продиктовал, что должно быть написано на конверте:

– “Дани-ил”, – диктовал Дудаков, – два “и”.

И добавил:

– Давайте побыстрей рисуйте, вы ведь не из благотворительности это делаете?

– Из благотворительности, – сказал Тишков.

Владимир Иосифович имел юридическое образование, бойцовский нрав и постоянно с кем-нибудь судился. Он сам признавался:

– Я живу на компенсацию морального ущерба.

Какими-то правдами и неправдами Глоцер стал обладателем прав на тврческое наследие чуть ли не всех поэтов-обэриутов. Кроме Даниила Хармса. Однажды Лёня Тишков ездил с выставкой в Венесуэлу и познакомился там с женой Хармса, Мариной Малич-Дурново. Лёня отрекомендовал ей Глоцера как великого знатока и обожателя Хармса. И тот кинулся к ней через моря и океаны, горы и долины, прожил в ее доме чуть не месяц, это был его звездный миг.

– Она до того интеллигентна, – рассказывал Глоцер, – что даже не посмела меня спросить, на сколько я приехал. А я ведь – на пятнадцать дней – и поселился у нее. Она, наверно, думала – на три, поэтому выкладывалась по полной. Она вставала и готовила с утра то, что мне нельзя, – она выжимала мне апельсины! Там же тридцать три градуса, я ходил вареный и все время хотел спать!

Глоцер ей читал Хармса, в том числе и посвященные ей “Случаи”, она хохотала до слез, потому что все давно забыла и слушала как в первый раз.

Вернувшись, он выпустил книгу “Мой муж Хармс” – по записям, которые сделал, общаясь с девяностолетней Мариной. Крупно – имя Дурново, маленькими буковками – В.И. Глоцер, в предисловии – теплые слова благодарности Л. Тишкову…

Через неделю после отъезда Глоцера Марина Малич-Дурново покинула Венесуэлу навсегда.