Физрук-10: назад в СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 10

Наступает утро. Философ едет на велосипеде по шоссе, старательно объезжая разбросанное тряпье, брошенные чемоданы, детские игрушки, расколотые вазы и цветочные горшки с умирающими комнатными растениями. Возле здания, на фронтоне которого написано: «АВТОСТАНЦИЯ», он спешивается. Вокруг никого, но тишины нет. Отовсюду слышится потрескивание, шорохи, шелест. Тучи расходятся, между обветшалых стен домов просачиваются лучи восходящего солнца. Город становится прозрачным, будто нарисованном на стекле. Рядом останавливается «ГАЗончик» с откинутым брезентовым верхом. В нем сидят Голубев, осунувшийся и похудевший и Тельма — усталая и угрюмая.

— Садитесь! — говорит врач, распахнув дверцу.

— Благодарю! — отвечает Философ и забирается на заднее сиденье. — Рад видеть тебя, Тельма.

— Взаимно, — откликается она.

— Где дети?

— С детьми все в порядке. Игорь согласился, а Илга — отказалась.

— Отказалась — от чего? — уточняет Философ. — Ты так и не сказала мне — где она? Я видел Люсьену, но с нею не было дочери.

— На хуторе она, у бабушки, — отвечает девушка. — Она отказалась, поэтому — на хуторе.

— Да от чего она отказалась и, заодно, на что согласился Игорь? Он хоть знает, что отец его погиб?

— Знает. Он теперь все знает. А для того, чтобы удовлетворить твое любопытство, придется прочесть целый курс.

— Ладно, держите при себе свои секреты!

Вездеход катит по городским улицам, подпрыгивая на брошенных чемоданах и детских колясках. Философу хочется закурить, еще больше — выпить, а еще больше — задавать вопросы. Он держится, но надолго его не хватает. Тельма протягивает ему бутылку, а затем — пачку сигарет. Философ расценивает ее отзывчивость, как разрешение спрашивать.

— А где же ваши мертвецы, инсектоморфы то бишь? — интересуется он. — Идут пешком?

— Мертвецов нет, — отвечает врач. — Они выполнили свою миссию и нашли окончательное успокоение.

— Какую миссию? Напугать до смерти городских обывателей?

— И это тоже. Сами понимаешь, что иначе обывателя не сдернешь с насиженного места, но главное, что мертвые покинули эту землю, чтобы окончательно очистить ее для нового посева.

— Отлично, но ты не ответил мне про инсектоморфов.

— Инсектоморфов тоже больше нет. Можешь считать, что их не было.

— «Где лебеди? — А лебеди ушли. А вороны? — А вороны остались…» — цитирует Философ.

— Здорово сказано, — ворчит Голубев, — но один старый жирный ворон смертельно хочет спать…

— И еще сказано, — не унимается его собеседник: — «Я — это бросок природы, бросок в неизвестное. Может быть, во что-то новое, а может быть, в ничто!»

— И это отменно сказано, — соглашается врач. — Тебя куда подбросить?

— Черт его знает, я бы хотел найти свой чемодан, там моя папка с рукописью.

— Да вон твой чемодан. У тебя под ногами. Скажи спасибо Тельме, это она его разглядела среди груды хлама.

— Сердечно благодарен! — откликается Философ, выдергивая на сиденье злосчастный чемодан, извлекая из него папку, а его самого выбрасывая из машины. — Теперь везите меня, куда хотите.

— Везите нас ко мне, — отвечает Тельма. — И побыстрее. Слышите шум?

Философ и врач прислушиваются.

— Что это? — спрашивает последний.

— Плотина, — говорит девушка. — Ее окончательно прорвало. Самое позднее — через час она смоет город.

— Так вот почему все удрали! — восклицает Философ. — А теперь давайте, колитесь, что здесь все-таки происходит?

— Расскажи ему, Тельма, — просит Голубев. — И постарайся не очень монотонно, а то я засну за рулем.

— Так может тебя подменить?

— Нет. Лучше меня никто не знает строптивого нрава этой лошадки. И если один из рукавов приближающегося потопа, вдруг попытается перерезать нам дорогу, любой из вас может растеряться и нажать не на ту педаль.

— Тогда — жми на всю катушку! — бурчит Философ. — Кажется шум становится громче!

Он оглядывается и ему чудится, что он видит, как водяной вал врывается в старый город. Языки мутной воды растекаются по улочкам, подмывая газетные киоски и рекламные тумбы, подхватывая брошенный скарб, смывая мусор, низвергаясь в подвалы, переполняя ливневки, затапливая оставленные на улицах автомобили, автобусы и трамваи, поглощая велосипеды и мотоциклы. Вода выдавливает витринные стекла, пропитывает ковры в квартирах, кастрюли, чашки, глубокие тарелки всплывают, книжки, журналы, устаревшие газеты, фотографии, детские рисунки водовороты выносят сквозь окна первых этажей. Словно орда кочевников, внезапно атаковавшая город, потоки воды продолжают путь, унося награбленное добро дальше.

— Ну-с, я жду объяснений, — говорит Философ. — И мне кажется, что имею на это право. Даром я что ли таскал инсектоморфа на закорках, бродил по болотам, корячился, чтобы добраться до каких-то долбанных коконов, похожих на мужские причиндалы, сочинял, как безумный, «Процесс-два», пятился от мертвецов, рожающих белые шары, терпел истерики борзописца, который, кстати, застрелился в религиозном экстазе, когда увидел Бога в лунном пенсне… Я ничего не забыл?

— Ты забыл, что сдал фашиста Соммера, — безжалостно напоминает Тельма. — И еще — выступал перед школьниками, которых едва не увел с помощью шара, изготовленного Мастером. Кстати — где он?

— А черт его знает… Потерял где-то…

— Корабельников застрелился? — уточняет врач.

— Да, прямиком в собственной прихожке…

— Героя убил страх, — задумчиво бурчит Голубев. — И мне кто-то еще будет говорить, что человечество заслуживает лучшей… — Он осекся. — А ну, ребятки, держитесь!

Врач оказывается пророком. Старый «козлик» и без того мчится во всю прыть, а теперь его владелец топит на всю железку, но вода догоняет. Параллельно с дорогой, которая проходит по высокой насыпи, появляется мутный пенный поток. Он выглядит вполне мирно и кажется, что так и будет катить рядом с насыпью, словно по заранее проложенному руслу, но это мирное сосуществование двух стихий лишь иллюзия. И водитель и пассажиры видят, как проседает дорожное полотно. На асфальте появляются трещины. «ГАЗончик» начинает подпрыгивать на них, как будто он и впрямь козел, но в какой-то момент часть насыпи впереди обрушивается.

Глава 6

Голубев проявляет чудеса вождения. Он разгоняет машину до предельно возможной для нее скорости. Она подпрыгивает на вздыбленном куске асфальтового покрытия и словно с трамплина перелетает по другую сторону промыва. Дорога позади перестает существовать, как единое целое. Впереди она идет в гору, так что опасности больше нет и врач сбрасывает скорость. Пассажиры получают возможность выдохнуть. Философ откупоривает бутылку, делает большой глоток и протягивает спиртное своей спутнице.

— Наконец-то нормальная выпивка, — бурчит он при этом. — Кто-нибудь может объяснить, почему в гостинице спиртное превратилось в воду? Это уже дьяволом попахивает… Христос превращал воду в вино, следовательно только его антипод может совершить обратное.

— А ты разве верующий? — спрашивает Голубев.

— Верующий, — отвечает Философ.

— Ну тогда знай, дьявол тут ни причем, — бормочет врач. — Обыкновенный химический процесс.

— Ладно. К черту детали! Мне обещали рассказать о том, что здесь происходит.

— Только не в этой трясучке, — говорит Тельма, — вот приедем ко мне, накормлю вас и тогда расскажу… Кстати, Эрнест Иванович, не пропустите поворот.

Врач не пропускает поворот и через некоторое время «ГАЗончик» останавливается у ворот старого дома полковника Ильвеса. Они входят под его полутемные своды. Голубев сразу уходит в гостиную и заваливается на диван. Через некоторое время слышится его храп. Тельма растапливает титан для нагрева воды и отправляет Философа в ванную мыться. Когда тот выходит, вымытый до скрипа, с мокрыми волосами и в банном халате, то обнаруживает, что хозяйка уже успела приготовить завтрак.

Они решают не будить врача, а позавтракать вдвоем. На улице вовсю сияет солнце и золотая и красная листва на деревьях сверкает, как драгоценные россыпи. Даже представить трудно, что где-то неподалеку затоплен город, покинутый даже покойниками. Уплетая омлет с ветчиной, Философ старается не думать об этом. А его подруга молчит. Они наслаждаются чистотой, пищей и покоем. Потом у них возникают иные потребности. И утолив иной голод, они, наконец, готовы говорить на темы, далекие от простых человеческих радостей.