Ну, ты, Генка, и попал... Том I (СИ) - Козак Арсений - Страница 37

Знахарка сопротивлялась долго. И тогда я вытащил из рукава свой последний, самый крупный козырь...

- А ваша дочь? Ну та, которая живёт здесь с вами вместе? Ладно, сейчас вас двое. Но ведь это только поселковские верят в то, что вы - бессмертная. На самом деле же всё не так, правда? На кого вы оставите девушку? Неужели ей вы завещаете одинокую судьбу в лесной глуши?

Лукерья даже вздрогнула от этих моих слов.

- С чего ты взял, что у меня есть дочь? Одна я туточки. Как есть - одна-одинёшенька. Нет никакой дочери! Нет!!!

Она с такой силой плюхнула на стол глиняную миску с ягодами, что по посудине побежали мелкие трещинки.

- А с того и взял, что сельчане рассказывают, будто вы перекидываетесь в молодую девушку, которая выслеживает грибников и охотников, прячась за деревьями. Но я-то знаю, что такое невозможно!

- Отчего же невозможно-то? Для колдуньи это вовсе не трудное дело. Вот, смотри, коль не веришь...

Старуха зажгла на столе три свечки и стала посыпать на их пламя какую-то травяную пыль. Всё вокруг заволокло мутным туманом, очертания предметов поплыли у меня перед глазами, закачался колченогий стол, запрыгали миски на грубо сколоченной полке, висящей на стене... Лицо Лукерьи тоже стало меняться, подёрнулось волнами, и я почувствовал, что теряю сознание.

Когда я приоткрыл с трудом веки, передо мной была юная девушка в старом платье Лукерьи, которое висело на ней мешком.

- Ну, что я тебе говорила? - посмеиваясь, кокетливо поправила девица прядку, выбившуюся из-под платка. - Колдунья всё может. И в молодую перекинуться, и в свинью, и даже в ворону. Было бы желание, голубок, было бы желание...

Я глухо рассмеялся, потом закашлялся - едкий дым осел у меня в горле и носу. Потом вытер рукавом слезящиеся глаза и с трудом произнёс:

- Вот ты и попалась, милая девочка. Ты ведь не Лукерья, а её дочь, верно? По слухам девушка, в которую превращалась ведьма, была стройна, опрятна, а ты - вон в каком балахоне. Явно бабкино платье напялила, чтобы выглядело всё правдоподобно, потому как платье никак перекинуться вместе со старухой не могло бы. А грибников ты уводила в болото в другом наряде, так ведь?

- С ума ты, видно, сошёл, барин. Глазам собственным не веришь... - попыталась удержать лицо девушка.

- Не верю, конечно, потому что мать своя травку в огонь всыпала, от которой в забытьё человек впадает да видеть может всякое такое, чего на самом деле нет, - я, как умел, пытался пересказать действие наркотической травы.

- Что-то ты непонятное говоришь, барин. шёл бы ту лучше домой по добру, по здорову, а то как рассержусь да и обращу тебя в... жабу! Будешь тогда век по болоту прыгать да квакать. Не боишься?

Я схватил девушку за руку и горячо зашептал:

- Ты не обо мне, ты о себе беспокойся! Ну, скажи, разве тебе не надоело здесь жить, вдали от людей? А в селе ты и замуж выйдешь, и детишек нарожаешь! Я дом вам с матушкой выделю, большой, тёплый, со стеклянными окнами, с сараем для скотины! Тёлочку на дорост выделю. Помоги мне уговорить Лукерью в Тукшум переехать!

Девушка растерялась от моего напора, начала испуганно озираться, явно ища защиту у матери. Шторка около печи закачалась - Лукерья, поняв, что её фокус с переодеванием и моим усыплением не удался, вышла к столу. Устало села напротив, положив перед собой жилистые руки, коричневые от солнца.

- Ты прав, граф. Обидели меня поселковские. Сильно обидели, да не единожды. Ты же знаешь, что женщину, родившую ребёнка с родимым пятном, считают грешной. Народ уверен, что такие детки появляются от связи беспутной бабы с дьяволом. Так вот, слушай мою историю.

Мать моя была красавицей. Замуж она вышла по любви за помещика нашего, не Плещеева, а другого, который владел селом до него. Дорофеев* была его фамилия. Первой дочерью у своих родителей была я. А через пару лет мать снова разродилась второй девочкой. И вот у ней-то как раз и было на бедре большое тёмное пятно. Повитуха вместе с горничными, которые помогали ей, завопили так, что сбежались все, кто был в доме об ту пору. Мать за волосы стащили с постели да поволокли вон из избы. Хорошо, что сам батюшка вступился за супругу свою - говорю же, любил он её оченно. Но противу народа пойти не смог. До смерти забить мать не позволил, а когда те из деревни её погнали, он препятствовать не стал. Младенца же взбесившиеся сельчане живьём сожгли на костре... Всего этого я не упомню по малолетству, мне уже потом мама об том поведала.

Меня же отец после того любил сильно. Видно, чуял вину свою, что осталась я сиротой при живой-то матери. Я уж больно скучала за ней, плакала. Потом понемногу привыкла. Но вот пришёл срок - меня папаня замуж отдал. Хорошего мне мужика нашёл, доброго, непьющего. зажили мы на славу. Понесла я. Когда срок подошёл, дома никого не было, уехали все на ярманку, праздник был тогда большой, Сретение господне. Как чичас помню: снежок с неба сыпал, белый такой, пушистый... А меня прихватило - мочи нет. Раньше времени разрешаться я надумала.

Что-то подсказало мне, что не стоит никого об том оповещать - одна я в баньку пошла, разделась да тут у меня кровь и хлынула ручьём, а сама я упала на пол и не помню, что дальше приключилось. Очнулась - лежу на лавке, а рядом со мной женщина какая-то хлопочет, меня обмыла уже, на лоб тряпицу положила. И так она нежно меня оглаживает, так ласково со мной щебечет... Я и вспомнила её! "Мама! - шепчу. - Ты ли это?" А она мне: "Я, дочечка, я, Лушенька! Успела, слава Богу! Не зря всеми ноченьками молилась о тебе. Вот твоя крошечка, доченька. Токмо... меченая она, как и сестрица твоя! Ежели не сбежишь чичас же отсель, забьют сельчане камнями тебя, а дитя сожгут заживо! Давай, милая, собирай свои силы все да пошли спасаться!"

Вот так я без вины виноватой оказалась. Доченька моя, и правда, родилась с пятнышком на ножке. Знала я, какая участь ждёт мать меченого младенца и его самого. Быстренько платье да кацавейку надела, дочечку в одеялко завернула да за матерью в лес поспешила. Хоть и любила я свово Мишеньку, да чуяла - не защитник он мне и дочери. Совсем не защитник. Да и на отца надёжа плохая была - мать же с дочкой не смог отстоять, чего уж на хорошее надеяться-то. Вот и ушли мы в лес.

Об ту пору отец вместе с мужем моим с ярманки возвернулись. Хватились - а меня нет. Бросились в баню - там на полу кровь увидали, тряпки грязные, одёжу мою испачкану. Сразу и дотумкали, што тут за дела приключились. Тут же погоню за нами послали. А мы - что? Я опосля родов еле ноги волочу, то и дело без сил на землю присаживаюсь - голова кругом идёт, всё болит, сил совсем нет. Нагнали оне нас на окраине посёлка...

Ну, всё, чаю - тут и смертушка наша явилася. У меня даже плакать сил уже не осталось. Вот тогда матушка моя и явила силу свою! Встала она, нас с Настенькой собою заслонив, руки перед собой выставила, будто ограду ото зла людского, и стала молитвы читать. Остановился народ, испугался. Оне ж так и шшитали мать мою пособницей диавола. Вот и попятились назад, не решившись дальше за нами идтить.

Дотелепались мы так кое-как до землянки матушкиной да и свалились обе-две с дочечкой в жару да беспамятстве. Отпоила нас маменька отварами разными, оклемались-таки мы. Да так и остались с нею туточки. Мать меня всему обучила, что сама знала, а я уж свои умения своей красавице передала. Так что есть мне за что обижаться на земель своих, есть... А ты мне - поехали, заживёшь счастливо... Да нет уж, видно, так на роду нам написано - жить в глуши и умирать в одиночестве...

- Время сейчас другое, Лукерья. Я - не твой отец, у которого в голове вера в Бога перемешалась с суевериями всякими. Родимые пятна вовсе никакого вреда никому принести не могут, это нынче каждый врач скажет. Так что бояться вам с дочкой нечего. Да и я обещаю за вас вступиться, если уж кому в голову придёт глупость какая, - успокоил я Лукерью

Всё то время, пока знахарка вела свой рассказ, её дочь сидела около печи, прикрываясь занавеской. Эта история и для неё, похоже, была нова, потому что я слышал из её угла тихие всхлипывания и шмыганье носом. Всё-таки я добился своего - уговорил Лукерью вернуться к людям вместе с дочерью. Это была ещё одна моя маленькая победа, и я ею гордился.