Ну, ты, Генка, и попал... Том I (СИ) - Козак Арсений - Страница 26

– Ну!

– Баранки гну... – буркнул недовольно Глеб. – Ты меня не запрягал, шоба тута понукать, понял?

Одноглазый даже угрожающе стал приподнимать с бревна свою пятую точку. Грозный однако мужичишка-то... Трудно с ним будет.

– Охолонь а ты, чернявый. Будя тебе! Свои тута все, гонор-то прибереги. А вот лучче и впрямь расскажи, чаво там с тобой приключилося, – вклинился в разговор другой мужик, постарше остальных, имени которого я не знал пока.

Глеб снова уместил свою пятую точку на бревно, ухмыльнулся довольно и продолжил после минутного молчания:

– Лан, слухайте. Значит так. Проживал я лет пять назад в поместье Троицком. Это далековато отсюда будет, аж в Симбирской губернии. А сам-то я об ту пору дюже молодой был да красивый. Нда…

Однажды в усадьбу понаведался сам хозяин со своей женой-красавицей. Елизаветой Ивановной барыньку-ту звали. И положила она, ласточка моя сизокрылая, на меня глаз свой изумрудный… – было заметно, что историю эту Глеб рассказывает не первый раз, но мужикам она была неизвестна, потому очень интересна.

– Ха-ха! Так хто сёж-таки глаз-то положил, не ясно: ты – за неё свой карий, аль она – на тебя свой изумрудный? – прервал рассказ известный местный шутник Котов.

– Сперва – она на меня… Да… Так вот, раз, когда барин уехал к соседу свому лошадку новую присмотреть для прыобретення, прислала Лизонька за мной горнишну, якобы собачку её полечить. То есть, никак она, псина несчастная, потомством своим разрешиться не могла. Ну, я и пошёл, знамо дело. Я ж немного в животинке разбираюсь, да. Правду сказать, помочь моя тама уж и не нужна была… – одноглазый будто бы задумался, грустно покачивая головою. Потом, тряхнув пышной шевелюрой, словно отогнав дурные воспоминания, продолжил. – Щенки-то из её сами, как горошины из перезревшего стручка, прямо в руки ко мне ссыпалися. А я тока их полотенчиком вышитым обтирал да в корзиночку с пуховой цветастой перинкой складывал. Сам складываю, да сам же и думаю: «Ежели у них собаки на таких подстилках спят, какова ж тогда ихняя постель? Господская-то?» И мыслишка крамольная в башку мою шальную засела, как гвоздь в матку потолочную, и ни туды–ни сюды… Вот бы самому да в той постельке-то и поваляться! А ишшо было бы слаще, кабы не одному, а с барынькой, с Елизаветушкой! Ну, да чего уж там: задумано–сделано.

Эх, ежели б я тогда мог предположить, что случай этот, любовь моя мимолётная, след такой оставит, запомнил бы я тогда все мелочи–детали! Но уж не обессудьте, други мои, ежели чего по давности лет перевру малость.

Я переступил в кустах с ноги на ногу. Что-то мне в речи этого Глеба показалось неестественным, что ли, напускным. Мужик, вроде бы, из простых, а говор у него отличается от моих крепостных. Он как будто бы специально коверкает слова, подделывая речь свою под деревенскую… Да и не рассказывают простолюдины свои байки так-то, с таким количеством прилагательных. Как по-писанному! Это было и странно, и как-то подозрительно.

Глеб же продолжал вещать:

– А тока, помнится мне, как склонила Елизавета Ивановна стан свой гибкий над корзиночкой-то со щенями… Ну, точно ивушка над рекой, что ветви свои в чистой водице полощет! И воркует с собачками малыми, словно голубица с голубятами. Тут и не сдержался я: обхватил одною рукой талию её осиную, а другою-то – грудочки её коснулся. Елизаветушка-то охнула и, чувствий переполненная, извернулась вся, как ящерка молоденькая, ручками нежными своими выю мою обвила, пальчиками тоненькими в кудрях моих шурудит. И у меня в голове от ейных пальчиков мысли все разом спутались, аже во рту пересохло.

– Пойдём, – шепчет она губками горячими меж поцелуев моих жарких, – в опочивальню! Не ровён час – войдёт кто да нас с тобой туточка и застанет.

Вошли мы, значица, в комнату её, где для любови страстной всё уж изготовлено было – знать, она и сама уж исход тот предвидела… Окна-то шторами тяжёлыми завешаны, постель шелковая расправлена, и свечи в подсвешниках золочёных зажжены. А на столике с ножками витыми поднос уже серебряный стоит, и на нём – кофей в чашечках фарфоровых дымится… Эх!!! Ишшо б один разочек блаженство то испытать – и помирать нестрашно!

Ах, как целовал я шейку лебединую, как ласкал тело её сахарное… А она подо мною уж таяла – ни дать, ни взять, масла кус на сковороде! Да под руками-то скользила–каталась, да извивалась вся, словно рыбица живая, когда её на жарёху чистят. Сперва-то выскользнет будто из-под моих рук, чисто девчоночка молодая, котора чистоту свою да нетронутость блюдёт, а опосля тут же прижмётся вся телом нежным, кожей шелковой обтянутым, ручками–ножками обовьёт меня, ну, будтоть вьюнок куст картохи… тьфу, репы в огороде, да затрясётся вся листом осиновым… И горит, горит, хоть лучину об её зажигай! Да… – замолчал одноглазый, окидывая внимательным глазом слушателей: не заметил ли кто оговорку его про картоху?

Мужики, покрякивая, прятали в бородах своих улыбки, пропустив незнакомое слово мимо ушей. А вот я насторожился – откуда бы этому простому мужичонке про экзотическое растение знать?.. На данный момент про картофель мало кто знает, а уж чтобы вот, между прочим, в рассказах да байках использовать... Нет, не всё так просто с этим одноглазым!

Но Глеб, видимо, довольный произведённым эффектом, меж тем продолжал:

– Тут-то меж нами всё и произошло. Ну, сами понимаете… Лизонька мне опосля призналась, что ей дохтур прописал энто лечение, поскольку муж её как бы слаб был по мужской-то части. Во как!

– Выходит, ты пришёл одной сучке помочь оказать, а заодно и другой лечение провёл? Хват, однако ты, брат! – завистливо проворчал Котов. – А барынька-то тоже не проста: я ли–не я ли, сама в одеяле! Дохтур лекарствие такое прописал! Не мужу старому рога наставили, а токмо здоровье подправляли! Ха-ха-ха!

И дружный хохот накрыл местность, почти совсем залитую сгустившимися сумерками.

– А на прощанье, — продолжил одноглазый, перекрывая смех слушателей, – так сказала мне Елизавета Ивановна: «Спасибо тебе, Чухоня, за помочь твою своевременную»…

Тут снова гоготнули мужики:

– Ишшо б не своевременну! Пока барин в отъезде был – как раз и управилися!

Меня резануло прозвище Глеба. Оно сильно напоминало фамилию моего одноклассника, с которым мы вместе были на той злополучной рыбалке. Хотя… Чухонь – рыба здесь известная. Парень мог получить такое погоняло за свою лень или пучеглазость.

Меж тем одноглазый понял кверху руку, требуя тишины, и продолжил:

– Так вот, говорит мне барыня: «Дарю я тебе за это лошадку мою белую – пользуйся на здоровьичко! Тока об одном прошу тебя: лошадушку не забижай да меня не забывай!»

– Ой, брешешь, волчья сыть! За каких-то вшивых щенков чтоб лошадку дарили? – возмутился Николай.

– Откуль ты взял, что за щенков? Сказано же : «За помочь…Своевременну…» Ха-ха-ха! – весело пояснил односельчанину Котов.

– В опчем, вышел я из барской опочивальни да прямиком направился в конюшню подарок свой забрать. Вывожу эдак я из ворот лошадушку свою белую, а тут, как на грех, и барин возвертается! Да ишшо не знамши об этом подарке знатном… Уж больно он осерчамши тогда был! Уздечку у меня вырвал, руки ремнём скрутил да и на землю повалил… Коленом изо всей мочи жмёт меня к земле… а барин-то у нас не мелкий какой-нибудь был, хоть и слабый по женской части! Чувствую, одначе, что вот–вот и кишки из меня повылазят вместе с душонкой моею, котора зайчишкой дрожащим в животе чуть-чуть трепыхается… А он знай себе давит да шепчет так сквозь зубы:

– Задавлю конокрада!

А глазишами зыркат так, будтоть прожечь насквозь хочет… Всё, думаю, час мой последний настал, убьёт, как пить дать, убьёт! И кричу я ему:

– Помилуй, батюшка-светы! Лошадушку-то мне сами Елизавета Ивановна за труды подаримши!

– Ах, сами Елизавета Ивановна, говоришь? Так ты уже, змей ползучий, пока я в отлучке был, и к барыне ходы–выходы проложить успел? Зараза ты черноглазая! Кобылку-то четвероногую я ишшо тебе, мож быть, и простил бы, а свою, ту, что о двух ножках – ни за что! Но и убивать тебя я пока не буду: вдруг понадобится лошадушек полечить. А вот глазоньку твою карюю выдавлю, чтоб на баб чужих зыркать неповадно было…