Остров сбывшейся мечты - Михалкова Елена Ивановна - Страница 18

– Стрежина... ты извини, конечно... но у вас каждый день так?

– Что – так? – не поняла Вика.

– Ну... за столом, и разговоры...

– А, это. Да, не обращай внимания. Мама любит селедку.

– Да при чем здесь селедка?! – вдруг вскипел обычно спокойный Левка. – Я с тобой не о селедке говорю, бестолочь!

Он выхватил у остолбеневшей Вики тетрадь с заданиями, шагнул в приехавший лифт и со всей силы шарахнул кулаком по кнопке первого этажа. Вика все стояла на месте, недоуменно прислушиваясь к гулу спускающегося лифта.

«У вас каждый день так?» Значит, толстяку Левке, которого воспитывала одна мама, показалось, что у них, Стрежиных, как-то неправильно? Интересно, почему?

Ответ на свой вопрос она получила на другой день – торопливо шла по школьному коридору и вдруг, перед тем как завернуть за угол, споткнулась о свою собственную фамилию, произнесенную все тем же Левкой.

– У Стрежиной? Да нет, ничего интересного... – неохотно говорил он невидимому для Вики собеседнику. – Предки у нее только, по ходу, странные какие-то.

– Чем странные-то, а? – спросил звонкий мальчишеский голос, и Вика узнала Левкиного приятеля Дениса Суворова.

– Больные на всю голову, – вдруг бухнул Левка раздраженно. – Ни о чем говорить не могут, только...

О чем могут говорить Викины родители, он не закончил, поскольку сама Вика медленно вышла из-за угла и уставилась на него. Взгляд у Стрежиной был странный, и Левка, покрасневший от стыда, хотел было что-то объяснить, но маленький нахальный Суворов дернул его за руку и независимо поинтересовался:

– Че встала, Стрежина? Иди, опоздаешь!

Вика прошла мимо них, повторяя про себя слова Малежина.

Больные на всю голову? Ее родители? И Нинка? Как ни странно, она не испытала ни малейшей ярости или обиды из-за слов Левки и сама не понимала, почему. И вдруг, идя по школьному коридору, в котором вопила малышня, Вика осознала, что он прав. Прав! Отец и мать и в самом деле просто больные люди, и с этим ничего не поделаешь: они уже взрослые, их не вылечить. На Вику снизошло озарение, и все встало на свои места.

Вернувшись домой, она посмотрела на родителей новыми глазами и удивилась самой себе: как же она раньше не понимала? Расстраивалась, переживала, копалась в себе... А все, оказывается, просто.

На следующий день Левка краснел, извинялся, ходил за Стрежиной хвостом, чем заслужил насмешки всего класса, но Вика отмахнулась от него и велела все забыть и не брать в голову. Она ощущала себя по-другому: словно в один момент прежняя жизнь закончилась и началась новая, неизвестная, но в этой неизвестной жизни все зависело только от нее самой.

Если бы кто-нибудь сказал Вике, что она рассуждает, как взрослая, Стрежина бы очень удивилась. Она ощущала себя маленькой, незначительной, но при том обретшей броню. «Я не такая, как они», – вот была ее броня. «Я не такая, как они».

В семнадцать лет она поступила в выбранный институт, хотя родители ни капли не сомневались, что после школы младшая дочь пойдет работать, как и старшая, – нести деньги в семью, в хитрый тайничок, в дорогую их сердцу заначку. Но Вика не только наглым образом разрушила их планы, но и вышла из-под их контроля, умудрившись договориться, что ее поселят в общежитии. И в самом деле переселилась, и за все пять лет ни разу не переночевала дома. Каждый ее визит в квартиру превращался стараниями родителей в грандиозный скандал, а Нинка по-прежнему играла роль подстрекателя. В один прекрасный вечер, когда мать с отцом зашли особенно далеко в своих обвинениях, Вика ушла и больше не появлялась у родных. Да они и не были ей родными – только дядя Миша.

Сергей Бабкин вышел из квартиры Стрежиных, ощущая себя фонарным столбом. Или чем-то другим, но столь же крупным, устойчивым и пустым внутри. Главное – пустым внутри, потому что Бабкин не мог понять, как среди тех людей, с которыми он только что провел сорок минут, выросла девушка, фотографию которой оставил им Липатов.

Бабкин отошел от подъезда, огляделся и направился к облезшей скамеечке на детской площадке. Дождь прекратился, а от скамеечной сырости у Сергея всегда был с собой правильный пакет – плотный, широкий, легко сворачивающийся в небольшой квадратик. Он уселся на пакет и достал из кармана несколько фотографий, неохотно отданных ему родителями Стрежиной.

На всех фотографиях у Вики было лицо без улыбки, но не мрачное, а скорее зажатое. На групповой институтской фотографии взгляд у девушки был пристальный и такой внимательный, словно она единственная из всех студентов пыталась за камерой разглядеть фотографа. На снимке шестилетней давности у нее еще были длинные волосы.

Бабкин снова вспомнил людей, которые на протяжении получаса визгливо доказывали ему, какая дрянь их дочь и сестра и как много они ей дали.

«Использовала она нас, вот что! Я всю жизнь ее обшивала, уроки с ней делала, советами помогала, а она – с глаз долой, из сердца вон!»

«Ой, Вика всегда была ужасно скрытная. И врала постоянно, даже мне. Ее спросишь о чем-то, а она думает, думает, потом ляпнет что-нибудь не к месту – и смеяться. Ну не дура?»

«Че вы к ней привязались? Найдется – чай, не тысячная купюра. Зашибает в своей фирме деньгу большую, вот и придумала хвостом покрутить-повертеть. Мол, и я не хуже других, по египтам-турциям поездила! Нет чтобы родителям подкинуть... Стерва она! Че ты шикаешь-то на меня – неправда, что ль? Ну. Вот и не шикай».

Галина Михайловна и Сергей Иванович не знали о своей дочери ровным счетом ничего – ни о друзьях, ни о личной жизни, ни о работе... Бабкин смотрел на них, пытаясь найти хотя бы внешнее сходство с дочерью. И оно существовало: Викин отец щурил карие глаза в точности, как сама Вика на снимке Антона Липатова; волевой подбородок выпячивала вперед мать, светловолосая, как и обе дочери; у старшей сестры была та же линия скул, бровей, такой же небольшой прямой нос. Но как же перетасовались их черты, чтобы получилось не второе подобие Галины и Сергея, а Вика Стрежина, сбежавшая из селедочного ада в семнадцать лет...

Он засунул фотографии обратно во внутренний карман. От куртки пахло жареным луком.

Бабкин встал и собрался свернуть пакет, когда от подъезда его окликнули. Обернувшись, он увидел сестру Виктории, обходящую лужи на асфальте. Она была в тапочках и спортивном костюме, в котором встретила его в квартире, и Сергею пришло в голову, что для нее, должно быть, это практически «выходной» наряд.

– Я вам кое-что сказать хотела, – заявила она, подойдя и вызывающе глядя на него. – Вот вы подумали, что мы все такие плохие, Вику не любили! Подумали, чего уж тут! А, между прочим, ваша Вика и сама была хороша!

«Разница у них в два года, – вспомнил Бабкин, глядя на опухшее лицо. – Всего в два года...»

– Мать пыталась с ней помириться, звонила ей, хотела по-хорошему поговорить, по-людски! – продолжала Нина. – А Вика знаете что ей заявила? Я знаю, я-то слышала. Сказала, пусть мать не беспокоится о ней. Можете себе такое представить, а? К ней – с добром, а она – как оплеуху по морде!

Сергей бросил взгляд на покрасневшее лицо Нины, и ему в голову пришла мысль, что не только из-за матери так не любит она младшую сестру.

– Когда вы с ней встречались? – спросил он наугад, не думая.

Нина запнулась, зло скривила губы.

– Ну встречалась, и что такого? Полгода назад. Я приехала, тоже по-человечески хотела, – распаляясь, она повысила голос, – пообещала, что все верну, могу даже и с процентами! Что я – дрянь какая или воровка, чтобы мне не верить? Да я ее маленькую от всех во дворе защищала, горой за нее стояла, шишки получала! А она мне копейки не дала! Нисколечко! Денег родной сестре на шубу пожалела!

– И что она сказала?

Лицо Нины Стрежиной внезапно исказилось так, что Бабкину стало не по себе.

– Сказала, что от меня луком пахнет, – зло выплюнула она. – Чтобы я на нее не дышала! Стерва. Поделом ей, если башку свернет.

Не полагаясь на память, хотя она была у него превосходная, Илюшин сегодня записывал за Каморкиным все, связанное с Викторией Стрежиной.