Всемирная выставка в Петербурге (СИ) - Конфитюр Марципана - Страница 45

После этого Шаляпин спел «Эй, ухнем», а лучшие юнкера со всей России под эту музыку продемонстрировали строевые упражнения замечательной синхронности, причём в конце составили своими телами различные гимнастические пирамиды до пяти человек высотой и до ста в общей сложности. Когда был построен двуглавый орёл, аплодисменты раздались такой невиданной силы, что Николай Львович с удовлетворением отметил: англичане зря стараются, и революция России не грозит.

Дальше шёл парад атлетов. Расположенный здесь же, на стадионе, оркестр поочерёдно играл делегатам от каждой страны выбранную ими мелодию для прохода. Греки шли под новомодный «Олимпийский гимн» Спиридона Самараса, германцы под старый добрый марш «Слава Пруссии». Подданные бесконечного Франца-Иосифа двигались, приплясывая, под марш Радецкого двумя отдельными группами. Исполнение «Марсельезы» на территории Российской империи как раз вчера было запрещено высочайшим указом Его Величества – так что союзничкам французам пришлось шествовать под Оффебахов канкан. Триумфальный марш Джузеппе Верди был, по мнению Николая Львовича, слишком напыщенным для такой провинциальной нации как итальянцы; впрочем, они сами, очевидно, так не думали. А вот выбор Северной Америки ему весьма понравился — заокеанские жители вышли под какую-то простенькую весёленькую мелодию вроде тех, каковыми сопровождают в электротеатрах показы фильмов; это было как бы указание то, что обитатели края земли ни на что особенное не претендуют. Когда заиграло «Правь, Британия, морями!», министр просто отвернулся. Впрочем, очень скоро, услыхав русский марш «Привет музыкантам», поспешил повернуться обратно. На своих спорт`c-мэнов было любо-дорого посмотреть: почти все в военной форме, офицеры; кто гражданские – чисто отмытые, в лучших костюмах; дамы, как букет белых колокольчиков, в одинаковых платьях и шляпках. Приближаясь сперва к ложе, где была Государыня, а затем к воротам, где Государь, атлеты становились во фронт, отдавали честь или снимали цилиндры, а дамы, естественно, делали реверансы.

– Это, право, очень-очень мило, – шепнула министру Елизавета Фёдоровна. – Превосходная организация!

– Стараемся, Ваше Величество! Бог даст, закрытие так же пройдёт, без сучка и задоринки!

– Серж нынче утром был очень расстроен тем, что мисс Моррисон не смогла здесь сейчас присутствовать. Она приболела. А ведь он звал её в эту ложу!

– Мисс Моррисон? – Переспросил Николай Львович. Беседовать под звуки оркестра было не очень удобно. – Ах, да! Она ведь для Государя вроде матери, не так ли?

– Так и есть. Ему очень хотелось показать ей этот чудесный праздник – и вот не вышло! Остаётся лишь надеяться, что Бетти станет лучше, и она хоть побывает на закрытии!.. Вы ведь тогда будете здесь, с нами?

– Я, Ваше Величество, планирую наблюдать его с ворот.

– Ах, вот как? Стало быть, вы с Государем поменяетесь местами?

– Получается.

– Так что ж, это хорошая идея! Думаю, вид сверху будет даже интереснее. И запуск аппарата тяжелее воздуха наверняка будет зрелищнее наблюдать как раз на воротах! Знаете, а может, вам позвать туда к себе мисс Моррисон? Она несколько смущается привлекать к себе внимание нахождением в компании Императора. А там и видно лучше, и на Бетти на саму смотреть не будут... Пригласите?

– Приглашу с огромным удовольствием, Ваше Величество, – ответил, как полагается хорошему подданному Николай Львович.

Ну вот, он заплатил уже за двадцать девиц, а теперь придётся ещё и за двадцать первую, престарелую!.. Нет, скорей бы всё это закончилось, в самом-то деле!

Глава 33, В которой Миша встречает сначала индуса на Невском, а потом привидение на кладбище

Оставаться с грузинами до бесконечности было бы невозможно – да и совестно, в конце концов. Эти добрые ребята и без того много сделали для Михаила. Но когда открылась Выставка, пришлось проститься: гостиницу команда из Тифлиса покинула, а места в деревне аборигенов для Коржова предусмотрено не было, да и танцевать лезгинку каждые полчаса он бы не сумел.

Словом, пришлось возвратиться на улицу, к жизни скитальца.

Впрочем, второй раунд бродяжничества показался Мише уже не таким ужасным, как первый: то ли привычка уже выработалась, то ли с обстоятельствами в этот раз везло. Во-первых, погода стояла отличная, без дождей. Во-вторых, за иностранцами, наводнившими улицы столицы, было очень интересно наблюдать. Вокруг то и дело звучали таинственные языки, расхаживали необычно выглядящие и необычно одетые люди. Коржов самолично увидел на Невском индуса в чалме, китайца с длинной косичкой, а уж белых господ в иностранных мундирах – вообще без числа. Эти люди делали привычную улицу праздничной и волшебной, подобно тому, как конфеты и свечи делают таковою простую лесную ёлку. Кроме того, несколько раз Мише удалось получить копеечку за мелкие услуги иностранным господам: например, показать им, в какой стороне Голодай или поднести у вокзала тяжёлые чемоданы.

Имелась и третья причина к тому, что на улице стало полегче: Миша меньше боялся жандармов. Он больше не сталкивался ни с навязчивыми филёрами, ни с попытками себя арестовать, и, быть может, зря, но несколько расслабился. Вероятно, дело было в том, что вся полиция Петербурга теперь была брошена на охрану Выставки и Олимпиады: кажется, им стало просто не до бродячего недоцаря. Новости, которые Коржов читал в газетах, подбираемых на скамейках и у ларьков, подтверждали предположение — блюстителям порядка в Петербурге нынче было чем заняться: им то приходилось спасать пловцов, вывезенных на лодках за версту от берега, чтобы соревноваться, но не справившихся суровыми водами Финского залива; то ловить атлета, который нарочно или нет метнул диск в голову какому-то чиновнику на трибуне и тут же дал дёру; то успокаивать рабочих, осадивших на выставке Царь-Телеграф и пытавшихся связаться через эту установку с Государем. Ко всему прочему, по Петербургу расползалась массовая забастовка: стояла уже половина заводов и фабрик. От работников баржи, куда Коржов осмелился сунуться, чтобы погрузкой чуть-чуть заработать, он услыхал, что жандармы теперь ходят по казармам и по рабочим кварталам, ища тех, кто сильнее других не работает, и англичан почему-то. Про англичан он не понял, да, впрочем, и ладно.

Суть была в том, что голубым мундирам пришлось хотя бы на время оставить его в покое...

И Миша решился!

Решился пойти к Александровской больнице и поискать на кладбище для одиноких умерших при ней могилу матери.

***

Раньше Мише приходилось слушать страшные истории про людей, отправившихся в место обретения последнего покоя ночью. Тогда он не мог понять – кому и зачем это может понадобиться? Однако чего только ни бывает в жизни! Теперь он сам шагал по кладбищу в темноте, уповая, что в это-то время его тут полиция точно не ждёт. Одинокий, продрогший, бродящий со свечкой от одного надгробия к другому в поисках знакомого имени, он сам напоминал себе какого-то придурковатого декадента. Мертвецов бояться было нечего, а вот встретиться с живыми, пусть даже с гражданскими, ему сильно не хотелось бы: наверняка примут за полоумного, будет стыдно.

Впрочем, когда хлипкий свет свечи выхватил слово «Коржова» на очередном надгробии, все эти суетные мысли вылетели из Мишиной головы. Он упал на могилу матери и зарыдал. Потом стал просить прощения: за то что не сводил в электротеатр, редко был в больнице, позволил обмануть себя убийцам, не сумел похоронить по-человечески... В голове всплывали всё новые и новые пункты, по которым он был виновен. Миша добавлял их к своей «исповеди», каялся так горячо, как умел, только легче не становилось. Наконец, он, выбившись из сил, упал на ещё мягкий холм и подумал, что хорошо бы его жизнь закончилась бы здесь же и сейчас же.