Японская война. 1904 (СИ) - Емельянов Антон Дмитриевич - Страница 23

Я замолчал в ожидании, и все решилось меньше чем за минуту. Вся первая девятка выбрала кровь — не подвели. Теперь бы натаскать их получше, чтобы пережили первый бой, и вообще хорошо будет.

— Ну, а остальных прямо сейчас — на нужники, — помахал я Шульгину, который начал строить беглецов. — И не жадничайте! Если остальным полкам будет нужна помощь с их дерьмом, предлагайте наших молодцов. Время до появления японца есть, пусть поработают!

Где-то через минуту все рядовые разошлись, и я повернулся к своим подполковникам. То, что они сегодня увидели, было ведь представлением не только для солдат. Я однажды стал свидетелем подобной сцены в будущем и вот решил повторить.

— Понимаете, почему я поступил именно так? — посмотрел я на Шереметева и Мелехова.

— Не верите в солдат, считаете, что они и в следующем бою тоже подведут, — Шереметев ответил с кривой усмешкой. — Разрешите начистоту?

— Разрешаю, — согласился я, немного растерявшись.

В будущем, когда Гера устраивал подобные разборки, ему никакие вопросы не задавали…

— Вы сейчас похожи на одного из генералов прошлого, которые считали, что солдаты — это просто пешки на поле боя, — сходу припечатал меня Шереметев. — Вам плевать на них как на людей, вы видите в них инструмент, который должен принести победу и ничего больше. Вот только наступил двадцатый век, люди уже не готовы жить как раньше! Возможно, вы еще не понимаете этого…

Да уж, совсем не на такое продолжение разговора я рассчитывал. С другой стороны, в словах столичного подполковника был смысл. Будущая революция, ожидания людей — можно ли это игнорировать?

— Знаете, что кричали солдаты на прошлой русско-турецкой, когда их бросали на пушки Плевны? Они кричали, что офицеры их предали! — неожиданно вместо меня заговорил Мелехов.

— Что вы имеете в виду? — Шереметев надменно поджал губу.

— Я имею в виду, что все эти свободы, о которых говорят в столицах, имеют смысл там, за полем боя. А здесь у нас важна только жизнь. Солдаты идут за офицерами, пока верят, что мы ведем их к победе. Пропадет эта вера, и мы даже роту в бой не поднимем. Так что правильно вы все делаете, Вячеслав Григорьевич. Пока рядом с вами враг бежит, ваша правда будет главнее. Солдаты поддержат, я поддержу, а вот дома, когда вернемся, там будет уже совсем другая история.

Слова Мелехова прозвучали одновременно как одобрение и как угроза, но ему удалось заставить задуматься и меня, и Шереметева. Впрочем, мы еще не договорили.

— Что ж, если все сказали, что хотели, я тоже закончу свою мысль, — продолжил я. — Почему провинившимся достались именно кровь и нужники? А тут все просто. Мы, все мы, до этого никогда не сражались вместе, и только сейчас создаем правила и традиции именно для нашего полка. То, что для людей должно быть важнее уставов и привычек, то, что должно засесть у них в головах… Бегство — это не хитрый маневр и смекалка, а предательство. Те, кто подставляют товарищей, будут заниматься дерьмом. А правильный способ вернуть доверие товарищей — это рискнуть ради них жизнью. Понимаете?

Вот теперь я закончил. Мелехову с Шереметевым добавилось, над чем поразмышлять, но это вовсе не значило, что у нас есть время только для этого. Да, мы немного помолчали, но только пока шли до нашей линии укреплений, которую осматривали и дорабатывали каждый день.

— Очень хорошо, — я оценил глубокие окопы, вырытые неровными линиями, чтобы резкие изгибы могли защитить от случайно залетевших снарядов. С сухим дном и укреплениями спереди это были даже не окопы, а стрелковые позиции, соединенные переходами.

— Вторую линию начнем на днях… — Мелехов принялся было докладывать, но я его остановил.

— А это что такое? — я указал на несколько мест, прикрытых тонкими бревнышками и присыпанных сверху гомеопатическим количеством земли.

— Блиндаж. Как у немцев, — осторожно ответил Мелехов. — Вы же хотели прикрытие сверху.

— Будем проверять, выдержит ли это прикрытие падение снаряда сверху? — сразу предложил я.

— Не будем, — Мелехов не стал спорить дальше. Вот прям он сегодня удивляет меня в хорошем смысле слова. — Сколько нужно сделать?

— От прямого попадания тяжелой гаубицы мы все равно не защитимся, так что… — я прикинул, что мне когда-то доводилось видеть на фотографиях времен Первой Мировой. — Бревна хотя бы сантиметров двадцать положите и сверху земли пару метров.

— Хотя бы? — переспросил Мелехов.

— Именно, — кивнул я. — Если вы не хотите предавать своих солдат, помните?.. Тогда будем готовиться к сражению по-настоящему.

После этого мы еще обсудили результаты работы картографических отрядов с Шереметевым, перешли к практическим стрельбам, и я вспомнил, что во время похода думал над возможностью переделки биноклей в прицелы. Благо Засулич расщедрился, и запасы для экспериментов у меня появились. Вот только теперь, наверно, уже только завтра.

Рядовой Аникин вернулся из расположения 12-го стрелкового уже под самый вечер.

— Ну как, достал? — ефрейтор Гусин встретил его прямо у палатки.

— Достал, — Аникин гордо вытащил из-под зимней шинели журнал Гвардейского экономического общества.

Гусин степенно принял добычу и начал рассматривать страницы с картинками. Несколько видов водки, тушенка, одежда — все по вполне разумным ценам, не то, что у тыловых перекупщиков. У тех даже за десять рублей порой ничего не найти, а тут, если все отделение скинется, хватит и на стол, и на новые сапоги[1]. Главное, чтобы капитан Сомов пошел навстречу и все заказал. Но да в Мелеховском батальоне офицеры всегда старались идти навстречу солдатам.

Если, конечно, новый полковник гайки не прикрутит.

— Что думаете? — спросил Аникин, укутываясь в теплое китайское одеяло.

— Если будем делать свое дело, не прикрутит, — Гусин только плечами пожал.

— Мне он тоже показался нормальным, — Якуб поправил угольки под котелком с чаем. — А то я когда увидел, каким гоголем ходит Панчик… Он еще, гад, хвастался, как не лез на рожон, а награду получил как все. Аж морду ему захотелось набить.

— Кто бы еще кому набил, — отозвался молодой Ивась, которому в глубине души нравилась спесивость и какая-то барская гордость наглого поляка из соседнего взвода.

— Никто никому ничего не набьет, — успокоил всех Гусин. — И лично я считаю, что те, кто сбежал от боя, получили по заслугам. А то одни пропустят свидание с пулей, и кто тогда из вас отправится на него вместо трусов?

— Панчик не трус, — не сдавался Ивась. — Помните, как он на прошлой войне сражался? Один против десяти китайцев вышел, один из своего взвода уцелел!

— И я вот теперь задумался, а действительно ли были те китайцы, — усмехнулся Аникин, и Ивась покраснел. — Или и тогда он сбежал, прикрывшись своими.

— А даже если и сбежал? — Ивась вскочил на ноги и сжал кулаки. — Это ведь не наша война, не наша земля. Братцы, вы вот никогда не думали, а что мы здесь делаем? И почему чужой полковник за нас решает судьбу своего, одного из нас?

— Не наша война? — Гусин тяжело вздохнул. — То не мне судить, как и не мне останавливать тех, кто захочет бросить винтовку и хоть в бега податься. Но! — ефрейтор с тихого спокойного голоса перешел на рев. — Если кто-то решил сбежать в бою, то это не мудрость, а предательство, правильно полковник сказал. Ты вот, Ивась, хоть и читаешь нам Плеханова да агитируешь за всякое, но остался. Встал в одну линию и пошел против японца, один к десяти. А Панчик спрятался за спины. За наши спины, за таких же солдат. Так какой он мне после этого свой?

Разговор как-то сам собой затих, да и не было ни у кого особых сил болтать. Ночь не такая и длинная, а на завтра готовились новые работы и учения. И пусть внутри порой поднималось раздражение, что они пашут, а другие полки отдыхают, но солдаты видели, как разительно отличаются их позиции от всех остальных, и это придавало сил и злой решимости.

Сижу, порчу бинокль и старый скальпель. Бинокль жалко, скальпель — нет. Он еще со времен Крымской, с деревянной ручкой, то есть продезинфицировать его в принципе невозможно. Зато лезвие тонкое, самое то, чтобы нагреть на огне и прожечь крепления для будущего перекрестья прицела. Кстати, изначально я думал, что разметку можно будет сделать прямо на одной из линз — ничего подобного. В таком случае прицел просто расползался на пол-окуляра, перекрывая обзор.