Водоворот чужих желаний - Михалкова Елена Ивановна - Страница 50

– Машка, – сказал Сергей, и Костя с Машей прекратили препираться, – слушай, а ведь и в самом деле врать надо по-умному.

– Ты о чем?

– Я о Катерине и ее семье.

Маша испытующе глянула на него.

– Ты хочешь сказать, что девочка нам врет? Нет, не желаю даже рассматривать такую возможность.

– Мам, а почему ты ее называешь девочкой? Она же взрослая!

– Взрослая-взрослая, – кивнул Бабкин. – Только младше нас с твоей мамой. Нет, я не хочу сказать, что она врет. Но история, которую рассказали ей муж со свекровью, при ближайшем рассмотрении кажется мне совершенно неправдоподобной.

– Почему?

– А что за ростовская мафия, у которой такие длинные щупальца, что она должника с его семьей даже в Москве достанет? Кстати, кто знает, что они в Москве? Вспомни: Катерина работает за всех, потому что семейству нельзя выходить из дома. Якобы приспешники мафии тут же увидят их, опознают и схватят. Но это же чушь!

– Да, странно, – признала Маша, не придавшая этому факту в рассказе Кати большого значения.

– Если быть последовательными, тогда и Катерине нельзя выходить из дома.

– Тогда им жить будет не на что.

– Вот именно. То есть выходить нельзя, но если очень хочется кушать, то можно. А все, что касается русалки, вообще сплошная тайна. Зачем парню убивать коллекционера? Зачем прятать фигурку у себя под ванной?

– Ты рассуждаешь со своей точки зрения. А он вполне мог верить, что русалка и впрямь магическая. Тогда все объяснимо.

– Неужели? Тогда как он узнал о фигурке, если жена ему ничего не рассказывала? Бред какой-то. Слишком много явных глупостей и несостыковок. Мы вчера разговаривали с Макаром, он сказал то же самое, слово в слово.

– Как он, кстати? Я вчера уснула, а вы там сидели до самого утра…

– Как-как… Рисует свои сумасшедшие рисунки, сегодня собирался ехать к вдове одного коллекционера, поговорить о русалке. Понимаешь, он рассчитывал, что фигурка может вывести его на Сковородова. И вот она – фигурка, а Сковородов неизвестно где. И непонятно даже, с какого конца его искать, раз Вотчин мертв. В этой истории одно противоречит другому.

– Что ты будешь теперь делать?

– Для начала позвоню в Ростов. Слишком дурацкая эта история с побегом от бандитов, чтобы можно было в нее поверить.

– Мне кажется, что Катю используют, – подумав, сказала Маша. – А она еще слишком мало видела и знает, чтобы это понимать. Посмотри – у нее словно жернов на шее от благодарности своему ничтожному супругу. „Я ему должна!“ А ведь история и в самом деле странная, ты совершенно прав.

– Только давай договоримся, – предупредил Бабкин. – Что бы я ни узнал о прошлой жизни ненаглядного Катерининого супруга, рассказывать об этом ты будешь ей сама!

– Договорились.

Ни к какому следователю в понедельник Катя не пошла, оправдав себя нехваткой времени. И во вторник тоже не пошла. Хотя времени, откровенно говоря, у нее было более чем достаточно – комплект документов для тендера был давно собран, в четверг уже ждали неофициальных результатов, и в „Эврике“ воцарилось относительное затишье. Относительное – потому что, несмотря на затишье, все были какие-то возбужденные, нервные и странные.

Поначалу Катя списывала это на ожидание результатов конкурса, но, нечаянно застав в туалете плачущую Снежану, задумалась. Смешно было предполагать, что Кочетова ревела из-за того, что ее отругала за разгильдяйство Алла Прохоровна, или же она опасалась, что любимая фирма не сможет выиграть миллионный тендер. Дело было в чем-то другом.

„И Шаньский ходит сам не свой, – вспомнила Катя красавца мужчину. – А Эмма Григорьевна недавно повысила голос на уборщицу. Что у них у всех происходит?“

Впрочем, долго она над этим не задумывалась. У нее самой двое суток прошли, как в тумане, наполненные ночами с Андреем, утрами с Андреем, завтраками и ужинами с ним, совместными заходами в маленький магазинчик возле его дома и спорами о том, что есть на ужин. Он был с ней совсем не таким, как раньше, а веселым, ласковым, беззлобно подшучивающим. За прошедшее время она ни разу не слышала, чтобы он заговорил с ней в той отстраненно-ироничной манере, которую предпочитал прежде.

На работу они приходили по отдельности, и без надобности Капитошин старался не подходить к ее столу. Их слишком выдавали взгляды, прикосновения и смех. Он дожидался Катю после работы в машине, отъезжал, останавливался у обочины и начинал жадно целовать, словно брал реванш за все поцелуи, которых у них не случилось днем.

Именно по этой причине Катя и не шла к следователю с рассказом о том, как нашла единственную пропавшую у убитого коллекционера вещь в квартире, снятой ее семьей. Стоило ей остаться одной, как совесть напоминала о том, что она бросила мужа и изменяет ему с коллегой. Совесть тыкала ее острой палочкой в самое чувствительное место, заставляя вспоминать, как самоотверженно Артур вел себя, когда она попала в больницу. Как он занял для нее денег, и они вынуждены были бежать. „Может быть, он и убил, и русалку украл лишь затем, чтобы загадать желание о возвращении к прежней жизни. Он, наверное, не знал, что это обычная деревянная скульптура. Он хотел счастья для всех вас, и для тебя тоже, а ты… С Капитошиным!“

В конце концов Катя нашла для своей совести компромисс: она не возвращается к Артуру, но и не выдает его милиции. Ей самой было противно от такого компромисса, но ничего лучше она не смогла придумать. Совесть на время затихла, но Катя знала – она нашла лишь отсрочку, но не решение проблемы. „Слава богу, хоть мама оставила разговоры о том, что приедет на Новый год, – думала девушка. – До него осталось не так уж много времени“.

В четверг она прибежала на работу к одиннадцати, потому что ездила с водителем за какими-то особенными канцелярскими папками, которые понадобились Кошелеву именно сегодня. И только закрыв за собой стеклянную дверь, сразу поняла, что случилось что-то нехорошее.

Оно витало в воздухе. От него поникли головки желтых хризантем, которые Катя выставила на подоконник в ожидании приезда Натальи Гольц, от него сбилась красная ковровая дорожка, которая почему-то очень нравилась Орлинковой, и никто не удосужился ее расправить. Катя привела дорожку в порядок, переставила вазу в тень с яркого зимнего солнца и пошла к кабинету Капитошина, из которого доносились голоса.

Когда она открыла дверь, голоса стихли, и люди обернулись к ней. Здесь собрались все, кроме самого Кошелева.

– Что случилось? – спросила Катя, нахмурившись. – Что за собрание?

– Позвонил член комитета, – спокойно сказал Андрей. – Официально итоги объявят завтра, но комиссия уже подписала акт, и результаты известны. Мы проиграли.

Катя разочарованно прищелкнула языком: „Действительно обидно. Игорь Сергеевич столько надежд возлагал на этот тендер. К счастью, для фирмы это не смертельно. Или я чего-то не понимаю?“

Она обвела взглядом собравшихся и только теперь заметила, что на лицах у всех не разочарование, а настороженность.

– Что-то еще случилось? Или это все?

– Вот, пожалуйста! – Алла Прохоровна встала со стула и махнула рукой в Катину сторону.

Она была, как обычно, в темно-синем поблескивающем костюме и показалась Кате еще более свирепой, чем всегда. Два волоска в бородавке на втором подбородке угрожающе топорщились.

– Что – пожалуйста?

– Вы видели? Вот лично вы, Андрей Андреевич, видели?

– Я вас не понимаю, Алла Прохоровна, – суховато сказал Капитошин.

– Прекрасно вы меня понимаете, господин Таможенник! Прекрасно! Все – все! – обратите внимание на реакцию Викуловой. По-моему, очевидно, что она ни капли не удивлена. А говорить о ее расстройстве просто смешно!

– Подождите… – начала Катя, но ее оборвали.

– Нет! Нет, я не буду ждать! – Шалимова сильно повысила голос, и Кате некстати пришло в голову, что на уроках географии она так же кричала на школьников. – Я предупреждала, просила, уговаривала! Именно вам, Андрей Андреевич, мы обязаны тем, что мои уговоры остались без результата. Кто заступался за Викулову? Кто говорил, что в ее лице мы обрели хорошего работника? Пожалуйста! Теперь сами последствия расхлебывайте!