Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи (СИ) - Агишев Руслан - Страница 47

Риивал повернулся и пнул мешковатый тюк у ног, который тут же отозвался возмущённым стоном.

— Сегодня, госпожа, у тебя будет хорошее подношение, — улыбнулся удовлетворённо, со знанием хорошо выполненного дела. — Жирный гусь… Очень жирный.

Из под мешковины мелькнуло золото погон. Такие здесь простые солдаты не носили. Только «большие» воеводы

— Очнулся? — дроу улыбнулся ещё шире, всём своим видом показывая, как он рад своему пленнику. Того, правда, от таких улыбок явно дрожь била. — Не дрожи, не дрожи. Скоро все закончится, ты окажешься у ног Тёмной госпожи… Я даже тебе завидую.

Из мешка высунулась лохматая башка с искривленным лицом. Злое, с дергающийся щекой и скрипящими от бессильно злобы зубами. Из рта только что выпала смятая фуражка.

— Ты, ты… Кто есть такой? — пленник заговорил на ломанном языке, коверкая слова. Смотрел при этом так, словно хотел застрелить глазами. — Ты есть полный думпкопф! Дурак! Ты не понимать, что делать! Я есть генерал Гудериан! У меня очень много храбрых зольдат!

Дроу в ответ хмыкнул. Смешно. Видел он его воинов. Ничего особенно, честно говоря. В лесу ходить не умеют, боятся темноты. Что это за воины такие? Смех один, да и только.

— Так себе у тебя воины. Ходил между ними, никто и ухом не повёл. Слабые, леса не знают совсем, верят только в свои железки… Как кур резал, — дров клацнул зубами. — Совсем слабые.

Захрипел в мешке, пленник задергался в бессильной злобе.

— Ты точно думкопф! Ты совсем меня не понимать? Нас тысячи и тысячи! Мои зольдаты тебя стрелять! Повесить за ше…

Размахнувшись, Риивал пнул его ещё раз, заставляя заткнуться. А после наклонился прямо к лицу пленника и издевательски расхохотался:

— И этот всё? Повесить, застрелить? Ха-ха-ха! Хочешь меня этим напугать? — у дроу чуть припадок не случился. Его, дроу, хотят напугать этим? Даже дети Тёмного племени знают больше об этом. — Ха-ха-ха! А что ты, вообще, знаешь о благородном искусстве причинения брови? Что ты, хуманс, можешь мне такого показать? Ну? Не молчи…

Риивал сел рядом. Дёрнул пленника за руку и лениво провёл лезвием ножа по ладони. На коже тут же заалела полоска.

— Ты ничего не знаешь о боли и смерти. Боишься её, прячешься от неё, — дров понизил голос до шёпота. — А боль, смерть нужно любить, нужно чувствовать. Не прятаться от нее за вашими железками, стреляющими палками, а любить. Боль, как твоё дитя… Ближнее её ничего нет. Почувствуй это…

Его нож медленно скользнул ниже, затем резко дёрнулся, легко отрезав одну фалангу мизинца. Через мгновение дёрнулся снова, отделив ещё один кусочек от этого же пальца.

— Чувствуешь её? Сейчас боль, как крикливое дитя, колет, царапает, — лоб у пленника покрылся мелким потом, глаза расширились, зрачки едва из орбит не лезли. — Но её всё равно нужно любить, холить и лелеять. Ведь ближе её у тебя никого нет.

Кончик ножа коснулся огрызка пальца и начал его кромсать, превращая в лохмотья.

— А сейчас она, как надоедливая псина, которая все время норовит цапнуть за ногу. Рычит, бросается, — дроу медленно, очень медленно вертит нож, раздражая рану на руки. При этом продолжал говорить тихим монотонным голосом. — Но и сейчас нужно любить боль. Что кривишься? Не любишь её?

На немца страшно было смотреть. От его холеного, наглого вида не осталось и следа. Сейчас это был раздавленный старик с всклочеными седыми волосами ибезумно выпученными глазами.

— Ты… Ты… Ты есть сумасшедший… Ты… сошёл с ума, — тряслись губы у пленника. — Так нельзя! Найн… Нельзя так делать. Это есть против законов войны… Ты военный преступник. Ты понимать это?

Риивал в ответ снова ухмыльнулся.

Ничего не говоря, вытолкнул пленника из мешка. Оглушенному, уткнувшемуся в листву, ещё и пинка добавил для понимания.

— А вот сейчас и спростим кое-кого о законах войны. Эй, доктор? Где ты там спрятался? Ты просил Гудериана, вот тебе Гудериан.

Пленника, пытавшегося подняться с колен, швырнуло вперёд, где его уже ждали. Из густой лещины как раз выступила сгорбленная фигура с тростью. Доктор Зарубин пол ночи ждал в условленном месте, чтобы свести счёты со своим врагом.

— Он твой, как и договаривались, — Риивал прислонился к дереву, и стал ждать.

— Это… он? Сам Гудериан? — старик то и дело снимал очки и начинал их протирать тряпочкой. А разглядев лицо пленника, дёрнулся. Узнал. — Он, точно он! Ах, ты, сволочь! Проклятый фашист! Помнишь меня? Помнишь тот лагерь с евреями? Помнишь шахматную партию?

Врач с неожиданной для его возраста скоростью подскочил к немцу и вцепился в него, как клещ. Жутко кричал и тряс пленника, словно тряпичную куклу.

— Помнишь, помнишь шахматы? Проклятый ариец, чтобы ты сдох! Чтобы сдох твой фюрер! — старческие кулаки бессильно стучали по спине немца. Удары слабенькие, как у ребёнка. Не мог сильнее врач, рыдал, не переставая. Нахлынули на него страшные воспоминания о супруге и совсем лишили сил. — Не помнишь, собака⁈ Не помнишь эту чертову игру? Я тебя убью! Убью! Слышишь? Ты сдохнешь, как…

Только дальше угроз старик не пошёл. Пытался, но так и не смог. Не осталось сил. Всё выплакал, всё выстрадал.

— Всё… Всё… Не могу, товарищ Биктяков, не могу. Извините меня, — врач извиняюсь развёл руками. Мол, не получилось ничего. — Я думал, что смогу… Почти год ждал, прокручивал в уме, как буду его по кусочкам резать… А как до дела дошло, ничего не смог сделать. Извини, Сарочка, извини, любимая. Я ничего не смог сделать, совсем ничего… Они ведь твари, товарищ Биктяков, — он вдруг резко повернулся к Риивалу. Уставился на него красными от слез глазами, страдальчески вытянул руки. — Вы даже не представляете, что они там творили. Никто не представляет. Это настоящие чудовища… Товарищ Биктяков, я видел… — голос врача опустился до щепота. — Целые корзины с женскими волосами. Огромные корзины, товарищ Биктяков… Они с начала брили женщин налысо, а потом сжигали в печах. Представляете, волосы для париков… — из его глаз потоком текли слезы, а он даже не пытался их остановить. — Ещё там были короба с детскими сандаликами. Вы слышите? Это были сотни и сотни детских сандаликов — маленьких, очень маленьких. Они настоящие чудовища…

Он тяжело опустился рядом с пленником, закрыл лицо руками и глухо зарыдал. Его плечи тряслись, ладони размазывали слезы. Какой к чёрту из него воин.

— Прости, Сарочка, прости меня, — продолжал рыдать старик, вытирая слезы. — Не могу я. Слышишь, не могу его убить. Знаю, что всё из-за него, но ничего не могу поделать… Рука не поднимается… Не знаю, Сарочка…

В этот момент рядом с ними появился Риивал. Тоже присел, поигрывая в руке ножом. Он успокаивающе кивнул доктору. Мол, не беспокойся, С твоего врага будет спрошено полной мерой.

— Зато я знаю, — у дроу сверкнули глаза. По лезвию ножа начал медленно шоркать точильный камень, издавая мерзкий скрежетущий звук. — Сегодня будет славное подношение Тёмной госпоже. И ты, хуманс, познаешь такую боль, о которой даже не мог помыслить. Готовься.

Захваченный в плен генерал тут же начал сучить ногами. Причём брыкался с такой силой, что подошвами сапог взрывал землю. Чуть ли не рвы выкопал за пару мгновений.

— Не противься, встреть свою боль с достоинством. Ведь, ты воин.

Но, едва кончик ножа оказался у глаза немца, тот заверещал ещё сильнее. Перемежая русские и немецкие слова, стал умолять о пощаде.

— Не оскорбляй себя, — поморщился дроу. — Это не достойно воина. Прими боль, как приличествует…

И по лесу стал разносится молитвенный речитатив — волнительный, глубокий, красивый. Звучала ритуальная песнь древнего народа, колыбель котрого находилась далеко-далеко отсюда. Вокруг коленопреклоненного пленника заклубилась темнота, спресовался воздух, став жёстче, плотнее, колючее. В лунном свете сверкнуло лезвие ножа, выводившего в воздухе причудливые узоры.

(Газета) Фелькишер Беобахтер, Берлин

'… Эти случаи стали ещё одним свидетельством пророческого гения Великого Фюрера Германского народа А. Гитлера, ещё в 1934-ом году описавшего варварскую сущность славянской расы. Презрев всё законы войны и человечности, большевики устраивают зверские пытки нашим доблестным солдатам. Они отрезают руки, ноги, выкалывают глаза. Разве это доказательство правоты Германского рейха, выступившего с освободительным походом на Восток.