Таро Люцифера - Маркеев Олег Георгиевич - Страница 13

В том, что рано или поздно они там окажутся, Игорь уже не сомневался. Стоило только посмотреть, как Примак переходил Крымский вал.

Игорь с Костей дружно и быстро, как солдаты под перекрестным огнем, перебежали на другую сторону, волоча за собой смертельно пьяного мужичка. Примак, оставшись без присмотра, попытался перекрыть движение и выстроить первую баррикаду. Выскочивший из «жигуля» водила отогнал его монтировкой.

Чугунные ворота в Парк Искусств были закрыты. Леня прицелился на ограду высотой в два с лишним человеческих роста, но его оттащили.

Пьяный мужичок очнулся, спросил у Лени, кто он такой и почему никто не предлагает выпить. Примак похвалил пролетария за догадливость и срочно разлил водку в кружку и пластиковые стаканчики.

Все выпили на брудершафт, надолго припадая губами к опухшим лицам новоявленных братьев по разуму и судьбе. Потом стали держать военный совет, каким образом попасть к скульптурам бывших вождей. Предложение Лени сбить ворота тараном поддержки не получило. Он вне очереди взял слово и громогласно обвинил всех в оппортунизме и тайном пособничестве сионистскому движению «Анонимные алкоголики». Народ в лице мужичка сник и потребовал уточнить мысль на счет евреев. Для лучшего усвоения мыслей трибуна решили еще накатить водки. После чего Леня стал развивать мысль об исторической связи ветхозаветного Моисея и повального пьянства на Руси.

Корсаков присел прямо на асфальт, прислонился спиной к ограде и запрокинул голову, подставляя лицо ночному небу. И как в черный омут провалился…

Кто-то настойчиво тряс его за плечо. В лицо пахнуло перегаром. Искаженные, гоблинские голоса больно резали слух.

— Не спи. Игорек, замерзнешь! Ну-ка, Герасим, помоги его поднять.

— Не Герасим я, Герман.

— Герасим, потому что утопиться хотел.

— Герасим собачку утопил. А с моста сигать студент хотел. А я — Герман.

— Геринг?

— Я те чо, еврей? У меня батя стопроцентный мордвин!

— Ладно, ариец, помогай! Студент, хватай его за ремень.

Корсакова подняли на ноги, он открыл глаза. В лицо ему участливо заглядывал Примак.

— Ну, ты дал! Игорек, так не договаривались. Вечер в самом разгаре, а ты — в аут! Не пойдет. Вот Гермоген, — Леня указал на мужичка, — знает дыру…

— Герман я! — обиженно простонал мужичок.

— Какая разница? — искренне удивился Леня. — Короче, решили мы проблему. Нормальные герои всегда идут в обход. Двинули, други! Мне нужно срочно потолковать с товарищами из ЦК.

Через дыру в ограде возле самой реки они проникли к поверженным вождям и с комфортом устроились в беседке. Леонид разложил на столе закуску и праздник продолжился.

Несостоявшийся утопленник Константин еще два раза бегал за водкой, которая уже потеряла всякий вкус и пилась легко, словно ключевая вода.

Сидели хорошо, дружно и мирно. Спившийся пролетарий, непризнанный поэт, живой классик и арбатский художник за одним столом могут сойтись только в России. Так уж устроена эта страна и ее люди.

В Америке «господин Кольт» уровнял всех, а «мистер доллар» сделал прилизанно-политкорректными. В России водка сводит всех к общему серому среднестатистическому знаменателю. Пьяненький, он же — вне сословий, чинов и условностей. Он не над жизнью. Он в самом ее центре. В центре миргородской лужи лежит, блаженный и тихий, прижавшись к теплому боку свиньи, под миролюбиво-бдительным взглядом околоточного, тоже, кстати, с утра «под шафэ».

Кем ты был, кем ты станешь, когда протрезвеешь и выберешься из лужи, не суть важно. Главное знать, когда будешь жить чином, должностью и условностями, что всегда есть под рукой средство обрести если не истину, то хотя бы временно блаженство. Три по сто — и твоей измученной душе обеспечена экскурсия в рай. Нет, пьянство русское не болезнь, а дезинфекция души. Проспиртованная душа дольше сохраняется под хмурым небом родины.

Понемногу мутная волна веселья отхлынула, и над кладбище бронзовых истуканов невидимым пологом опустилась умиротворяющая тишина. Настал тот богололепный миг, про которой говорят — «тихий ангел пролетел». Впрочем, есть еще одно определение — «мент помер». Ну, это кому как нравится.

Но пьяный разговор в разнобой сами собой стих. Водка, притравив мозг, добралась до души. И каждый загрустил о своем.

Корсаков надвинул шляпу на глаза, скрестив руки на груди, откинулся на спинку скамейки и удобно вытянул ноги под столом. Катал в губах сигарету, роняя пепел на грудь. Тешил в себе боль, осторожно отколупывал одну за одной коросточки с души. Некоторые отпадали засохшими струпьями. Большинство сочили кровью пополам с белесым гноем. Он знал, скоро потребуется продезинфицировать ранки водкой. Но на это счет особо не беспокоился. Чего-чего, а жидкости для промывки душевных ран сегодня было в избытке.

Примак неожиданно всхлипнул. Промокнув рукавом слезящиеся глаза, он налил всем.

— Знаешь, из-за чего я из Лондона сорвался? — обратился он к Корсакову, почему-то игнорируя Поэта и Германа.

Произнес Леня на удивление трезвым голосом, вся пьяная дурь куда-то испарилась. Корсаков насторожился. По себе знал, эти мгновенья кристальной ясности сознания посреди бурной пьянки — штука страшная.

«Лучше уж на баррикады, чем с покоцанными венами морочиться, — подумал Корсаков. — Вот, черт, не ко времени! Как сердцем чувствовал, не к добру эта пьянка».

— Ну? — нехотя спросил он.

Примак свесил голову. Поболтал водку в стакане.

— Приперло по-взрослому, — глухо пробормотал он. — Я же не сказал, Игореша, а я же еще в Лондоне развязал. Такие дела! Сидел в мастерской, как, блин, в расстрельной одиночке. И чувствую, накатывает. Думал, перетерплю. В угол забился. Там моя фашистка иконы развесила. Типа, а-ля «рус изба». Перед клиентам выеживаться. Только не смейся, я молюсь, когда припрет. И тогда об пол башкой стучал, молил, чтобы пронесло… Потом плюнул, выскочил в шоп, купил бутылку «Джона». Назад прибежал. И прямо из горла. — Он потянул стакан ко рту, но не донес, уронил руку. — Приход сразу кайфовый. Внутри все отпустило, каждый узелок на нервах развязался. И тепло пошло. Как в песок горячий зарылся. Лежу, кайфую. Сам черт мне не брат. И тут торкнуло.

Примак тяжело вздохнул. Герман, наиболее осведомленный о всех стадиях алкогольных приходов и вариаций белой горячки, сочувственно покачал головой.

— Чувствую, трезвею с дикой скоростью, — понизив голос, продолжил Примак. — Я полста в себя раз, раз, раз! Как вода. Только еще хуже. Как стеклышко стал. И что делать с собой таким, не знаю. И тут такая тоска накатила!

Леня поднял синюшно-бледное лицо.

— Из окна хотел… Но там низко. Только покалечился бы. — Он покусал дряблую губу. — Я, Игорек, лезвием себя решил. Классная у меня там заточка для карандашей. Ни разу не пользовался. Так в упаковке и валялась. Пристроил я лезвие к вене. И совсем протрезвел. Понял, сделаю. Бывает же такое, безо всяких знаешь — сделаешь. И плевать, что потом о тебе подумают. Сам за себя решаешь. Может, первый раз в жизни.

Герман попытался встрять, но Поэт тихо ткнул ему локтем в ребра.

Примак не спускал измученного взгляда с лица Корсакова. Казалось, пытается прочитать на нем что-то очень важное для себя.

Игорек, только не смейся. Не надо, — жалобно сморщившись, попросил он. — Увидел я Его. Понял о ком, да?

— Обычно, чертей зеленых видят. — Корсаков попробовал все перевести в шутку.

Герман одобрительно кивнул. И больше головы не поднял. Так и застыл, свесив нос в стакан.

— Черти — это фигня, — отмахнулся Леня. — Пройденный этап. А тут Он!

Примак через силу потянул стакан к губам. Но опять не донес.

— Поднял глаза… А Он напротив на табуреточке пристроился. Стакан в пальцах крутит. Сам весь в белом. И свет от него — белый. Смотреть больно. Я одной половиной соображаю, что все — «белка». А другой — верю. Понимаешь, верю! А потом и целиком поверил. Полностью! И даже страх прошел. Только сказать ничего не могу.