Тени исчезают на рассвете - Квин Лев Израилевич - Страница 19

— Вот беда! В гостинице мест нет. Частной квартиры не сыщешь. Хоть посреди улицы ложись… А соседи ваши тоже не сдают? Неужели ни у кого местечка не найдется?

— Если только у Ефремовых попытать, — с сомнением сказала старушка. — Вон тот домище здоровый, за оградой… Не сдадут, поди. Привыкли жить одни, как сурки, со своими часами… А то зайди, кто их знает! В прошлом году одного пустили. Недолго, правда, он у них прожил. Зайди, сынок, авось и тебя пустят.

— Попробую, мамаша. Спасибо вам.

Теперь Захаров был совершенно спокоен. "Анна" — это и был Василий Тимофеевич Ефремов, хозяин дома. Значит, он на месте и с ним ничего не случилось.

"Живут одни, как сурки, со своими часами…" Захаров усмехнулся. Он знал Ефремова еще со времен войны по школе шпионов в оккупированном белорусском городе Бобруйске, где некоторое время был руководителем практики, и очень хорошо помнил его странное влечение к часам.

Ефремов весь преображался, когда видел часы еще незнакомой ему марки. В глазах появлялся лихорадочный блеск, большие руки ласково поглаживали корпус часов. Он неумело улыбался, если только можно назвать улыбкой сочетание растянутых губ с угрюмым выражением лица.

— Продай, а?

И не отставал до тех пор, пока не добивался своего. Над ним смеялись за глаза и в глаза, но на Ефремова это не действовало. С непонятным упорством он предавался своей страсти. А однажды полушутя, полусерьезно Ефремов изложил руководителю практики свой взгляд на людей "с точки зрения часов", как он выразился. Ефремов делил всё человечество на четыре большие группы: группа золотых часов, группа серебряных, группа "тик-так", к которой он относил обладателей простых часов, и группа голоруких. К людям, входившим в состав последней группы, Ефремов относился с презрением.

Несмотря на свои чудачества, Ефремов считался перспективным агентом. Он дезертировал из Советской армии, сам перебежал линию фронта — это особенно ценилось фашистами. Все поручения Ефремов выполнял старательно и проявлял при этом недюжинную сметку, которая помогала ему выходить сухим из воды. Не останавливался он и перед убийствами, совершая их с той изощренной жестокостью, которая выдает человека не вполне нормального.

Захаров подошел к калитке и постучал. Со двора донесся лязг цепи и бешеный лай, а затем раздался густой голос хозяина:

— Цыц, Черный!

Калитка чуть приотворилась, и Захаров увидел высокого человека с угловатыми движениями, длинными, как у обезьяны, руками и давно не бритым лицом, будто поросшим черным мхом. Да, это был он!

— Что надо? — неприветливо спросил Ефремов, и Захарова обдало крепким запахом винного перегара. "Пьет, скотина!" — тревожно подумал он.

— Я хотел бы узнать, не найдется ли у вас угол для одинокого холостяка. За деньгами дело не станет, заплачу хорошо, — произнес Захаров, медленно и четко выговаривая каждое слово. Кто его знает, этого пьяницу, может быть, алкоголь вышиб из его башки весь рассудок и он забыл условную фразу!

Ефремов нахмурил брови и сделал движение, словно собирался захлопнуть калитку перед самым носом непрошеного квартиранта. Но тут в лице его что-то изменилось.

— Вот оно что!.. Что ж, для хорошего человека в моем доме всегда найдется место.

Захаров облегченно вздохнул.

— Вы обождите, — сказал Ефремов. — Пойду пса привяжу. А то как бы не кинулся ненароком. Он у меня злющий, подлюга, человека загрызть может…

В голосе его слышалась гордость.

Возвратившись к калитке, Ефремов сделал рукой приглашающий жест.

— Ну, вот теперь заходите. Милости прошу! — Он закрыл калитку за гостем, задвинул щеколду и повернулся. — Будем знакомы: Ефремов Василий Тимо… — И, не договорив, удивленно потянул руку к затылку: — Да никак это вы…

— Захаров. Захаров Ефим Сидорович, — быстро подсказал гость.

— Захаров? — Ефремов коротко засмеялся, откинув назад голову и издавая булькающие звуки. — Ну да, Захаров, Ефим Сидорович, дорогой! Фронтовой друг!

Он схватил гостя в объятия и мокро поцеловал в губы. Захаров отступил на шаг, давясь от отвращения.

— Не во дворе, не во дворе, Василий Тимофеевич… Пойдем к тебе.

— Да-да. Прошу!

Они прошли в дом. Уже в передней их встретило громкое тиканье часов. А в комнате глазам Захарова представилось необычное зрелище. Все стены были увешаны часами всевозможных систем и марок, начиная от миниатюрных старинных луковок и кончая огромными стенными часами, с маятником величиной в добрую тарелку. Часы стояли на комоде, на столе, на подоконниках. Тут были и простые будильники, и замысловатые часы "с музыкой", и часы под стеклянным колпаком с заводом на год. Все они тикали на разные лады, спеша, торопясь, перебивая друг друга, словно выслуживаясь перед хозяином.

— Маша! Маша! — крикнул Ефремов. — Выходи, гость к нам приехал… Выходи, слышь? — Тон его стал угрожающим.

Из соседней комнаты, очевидно, спальни, торопливо вышла миловидная женщина маленького роста. Глаза ее были опухшими, красными, на скуле темнел огромный синяк, который она тщетно пыталась прикрыть рукой.

— Извините, — тихо сказала Маша. — Болею я… упала вот…

Она опустила глаза.

— Упала, упала, — проворчал Ефремов. — Смотрела бы лучше за часами, не стала бы падать. Ведь часики, — тут голос его стал неожиданно нежным, — они ласку любят, уход… Ну ладно, что было, то прошло. Вот тебе сотня, беги за вином. "Старку" принеси, поняла? И стол накрой.

— Может, не надо водки, а, Вася? — женщина вскинула на него свои заплаканные глаза. — Ведь выпил-то сколько!

— Поговори еще! — загремел Ефремов. — Смотри, снова упадешь! Ты знаешь, кто ко мне приехал? Фронтовой друг! Ефим… Ефим… Дорогой!

Ефремов снова полез целоваться.

Пока Маша бегала в магазин, Ефремов показал гостю свою коллекцию часов. Захаров слушал влюбленное воркование хозяина и обдумывал, как быстрее перейти к делу. А то принесут водку, напьется Ефремов еще больше, и тогда день пропал. А время дорого. Каждая лишняя минута, проведенная в этом городе, может привести к провалу.

Вернулась Маша с двумя бутылками "Старки". Быстро накрыла на стол.

— Садись, Ефим, — пригласил Ефремов. И сказал Маше строго: — А ты иди, погуляй часа три. Мы тут сами посидим, фронтовые дела повспоминаем. Не бабьего это ума дело. Только платок накинь, слышь!

Маша исчезла мгновенно, словно ее и не было.

— Боится меня, — зло усмехнулся Ефремов. — Ну и пусть боится! "Жена да убоится мужа своего" — в Священном Писании так и сказано.

— Писание писанием, а бить жену не следует, — сказал Захаров. — Осторожнее надо…

— Сам знаю, — вздохнул Ефремов и налил водку в стаканы. — Да ведь дело-то такое. Я, вишь, к ней когда сватался — отказала. Пошла за артиста — славы ей захотелось. А там слава, сам знаешь, какая: в месяц семьсот целковых — и баста! Не знаю, из-за чего у них там не ладилось — из-за этого или еще что было. Только ушла она от него. И тут я ее подобрал. Думал, забудется старое. А оно, вишь, не забывается. Как вспомню, что она с артистом жила, так душа вскипает. Ну и… Тут еще она часики забывает заводить. А ведь они без завода портятся, Адольф Карлович.

— Слушай, Василий Тимофеевич, — жестко сказал Захаров, — ты это имя забудь! Понимаешь?

Ефремов встал и прошелся по комнате, задевая за стены своими длинными неуклюжими руками.

— Понимаю, я все понимаю, Ефим Сидорович. Ты вот думаешь, пьян Ефремов, сукин сын. А ведь я не пьян, все соображаю. Да и не берет меня водка, хоть караул кричи. Иной раз и в самом деле напиться хочется, да так, чтобы все забыть, чтобы весело стало — и вот не выходит. Лью в себя, лью — только зря добро перевожу. Погляжу на пьяниц, что под забором валяются, и прямо завидки берут. Лежит ведь человек, ничего не чувствует, ничего не соображает, все ему нипочем… Да, дела. А ты пей, Ефим Сидорович, кушай… Вот холодца попробуй. Хорош он у Маши получается.