Курсант. На Берлин (СИ) - Барчук Павел - Страница 27

Да по фигу. Не люблю ни тех, ни других. Не доверяю. Особенно не доверяю всяким хлыщам, которые в глазу таскают монокль. Понты какие-то. Если со зрением хреново, надень очки. Поэтому насчет госпитализации я упёрся намертво.

К тому же, уверен, в 1939 году Финляндия не может похвастаться классным медицинским обслуживанием. Какая разница, где я буду находиться территориально? Вернее, тут как раз имеются отличия, но не с точки зрения здоровья.

Лежать на койке в сраной палате, где все равно от этого особо толку нет, или продолжать заниматься делом — выбор предельно прост. Чехова так и осталась таинственной незнакомкой, которая «случайно» встретилась со мной в гостиничном коридоре. А это плохо. Очень плохо. Она скоро чу́хнет отсюда в Берлин. Подобраться к ней в Германии будет гораздо сложнее.

В общем, помимо отсутствия веры в финскую медицину образца 1939 года, для моего отказа от больницы имелась еще куча причин.

К примеру, коновал с моноклем, по недоразумению являющийся врачом, упорно предлагал вколоть мне морфий. Он заявил, будто эта дрянь — прекрасное обезболивающее средство. Его стеклянный «глаз» зловеще поблескивал, а сам доктор выглядел возбуждённым и подозрительно радостным, как драгдилер, собирающийся толкнуть мне дозу.

Я пообещал засунуть шприц, которым докторишка размахивал перед мои носом, ему же в какое-нибудь мало подходящее место, если он немедленно его не уберёт. Наркоты только не хватало. Она, может, и обезболит, но я видел людей, которые «садились» на кайф с первого раза. Ясное дело, морфий это немного другое, но в то же время — хрен там. Не хочу через недельку подобного «обезбола» превратиться в существо, не имеющее силы воли. Да и черт его знает, как мой юный организм поведёт себя в таком состоянии.

Рану обработали, почистили, залатали, завязали — все. Идите к черту. Остальное сделает молодое, крепкое тело деда. Являться для перевязки, куда прикажут, могу и так, из гостиницы.

Мое упрямое нежелание познакомиться с местным здравоохранением поближе поддержал начальник сыскной полиции. Хотя, положа руку на сердце, могу с уверенностью сказать, Риекки порадовал бы другой финал. К примеру, тот, в котором я сдох.

Просто Эско оказался в крайне забавной ситуации. С одной стороны — я бесил его настолько сильно, что с огромным удовольствием он догнал бы Клячина не для того, чтоб задержать, а с целью отнять пистолет, вернуться и добить меня. Сам-то Риекки прибыл на мероприятие с пустыми руками. Естественно. Он же не думал, что найдётся безумец, способный пробраться в особняк и попытаться грохнуть оберштурмбаннфюрера.

С другой стороны –теперь, когда Мюллер не просто знает о русском перебежчике, но и обязан ему жизнью, приходится беречь этого перебежчика, потому как фашист пообещал Эско все кары небесные, если я не поправлюсь или не дай бог, помру. Так что господину полковнику пришлось сильно суетиться.

Первым делом, он совершил практически невозможное. Добыл антибиотик. Не сам, конечно. Не было такого, чтоб Риекки кинулся в лабораторию и, умываясь слезами, изобрёл пенициллин. Насколько помню, его уже и без финна придумали. Но в массовое производство препарат еще не запущен. По крайней мере, я так понял по возмущенному бубнежу врача, которому Риекки велел обосраться, но достать антибиотик. Причем, дословно. Именно так и сказал, мол, обосрись, но достань. Хотя… Я мог превратно понять слова начальника сыскной полиции. Говорили они по-фински.

В общем, в итоге остановились на том, что доктор будет приходить в гостиничный номер каждый день для обработки раны и для проверки моего состояния. Ну и, конечно, делать уколы тоже.

Не смотря на благополучный исход фокуса со спасением фрица, расклад один хрен поганый. Много лишних факторов добавилось. Доктор, посещения которого теперь стоят в расписании каждого дня. Риекки, который постарается глаз с меня не спускать из-за страха перед Мюллером, вдруг я опять что-нибудь исполню. Чехова, которая все так же далека и неприступна. Вот ее мне непременно надо из списка неудач исключить.

И Клячин. Драгоценный дядя Коля. Жопой чую, он трется рядом. А у меня к нему очень, очень много вопросов.

Чекист мою физиономию прекрасно видел. И естественно, узнал. Те несколько секунд, когда мы встретились взглядами… Клячин вообще ни разу не удивился. Он знал, что там буду я.

Мои размышления прервал стук в дверь.

— Войдите! — Крикнул я, заведомо зная, кого увижу.

Потому что, собственно говоря, сам позвал этого гражданина ещё около часа назад. Вернее, не то, чтоб позвал. Он бы мне и в хрен не впился. Заказал завтрак.

Дверь тихонько распахнулась и на пороге возник Олав. Он катил перед собой тележку, на которой стояли несколько блюд, накрытых крышками, бокал и бутылка коньяка.

— Господин Витцке, боюсь господин полковник не одобрит алкоголь. Он предупредил, что вы были ранены, что за вами нужен особый уход…

— Олав! — Я подошел к финну, забрал у него тележку, взял за плечо и развернул в сторону выхода. — Намек понятен? Или мне конкретно пояснить, куда ты можешь идти со своим особым уходом?

На самом деле, сегодня алкоголь был мне нужен не для всяких представлений и спектаклей. Я решил по старой русской традиции использовать его, как обезболивающее. А то суют черт знает что. Морфии всякие. Буржуи чертовы… Мы, русские люди, всегда выбираем проверенное средство.

Правда, доктор должен притащить укол антибиотика, но как-нибудь разберемся.

— Господин Витцке, я прошу, вы хоть бутылку приберите… Я и вам отказать не могу, и господина Риекки боюсь. Он, знаете, тоже не самый прекрасный человек. — Причитал финн, пока я выпихивал его из номера.

— Конечно, Олав, дружище. Не переживай. Все будет хорошо.

Закрыл дверь за администратором, подошёл к столику на колесах и по очереди открыл крышки на блюдах. Что-то мясное, что-то овощное и просто «что-то». Черт… В следующий раз буду конкретно говорить, какую еду мне принести.

Открыл бутылку, плеснул коньяк в стакан, но не успел сделать даже глотка. В номер опять постучали.

— Олав! Иди в задницу! Знаешь такое выражение или тебе конкретно показать его на примере?

Стук опять повторился. Причем, теперь более настойчиво.

— Ты чего такой бестолковый⁈

Я в два шага оказался возле двери, резко дернул ее и замер с открытым ртом.

На пороге стояла Ольга Константиновна Чехова, собственной персоной.

— Здравствуйте, Алексей. Выяснила, в каком номере вы остановились. И вот… Пришла сама… Не желаете прогуляться?

Берлин, Германия, март 1939 года

Пауль Йозеф Геббельс, гауляйтер Берлина, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, одно из первых лиц Третьего Рейха, пребывал в дурном расположении духа с самого утра.

Всему виной сон. Гадский сон, который приснился ему этой ночью. Во сне Йозеф снова видел себя маленьким мальчиком, над которым смеялись чертовы дети. Вот только среди детских лиц, с их открытыми ртами, с перекошенными из-за хохота физиономиями, мелькали мерзкие рожи Геринга и Гимлера.

Именно поэтому Геббельс предполагал, что скорее всего столь причудливым образом, через сновидение, интуиция намекает ему, за его спиной кое-кто вот-вот устряпает ситуацию, в которой он, ближайший соратник и сподвижник фюрера, единственная его надежда и опора, будет выглядеть дураком.

И это злило Йозефа так сильно, что он сегодня даже сорвался на Магду. А ругаться с женой — плохая идея. Если об очередной семейной ссоре узнает Гитлер, он будет снова упрекать Йозефа в недостойном поведении.

Геббельс раздражённо отодвинул в сторону газету, которую ему буквально десять минут назад принес секретарь. Газета была американской и чисто теоретически ей на рабочем столе рейхсминистра народного просвещения Германии делать нечего. Если бы не одно «но». На первой полосе были напечатаны отрывки из будущей книги Марты Додд. Из той самой книги, в которой она обещала раскрыть все неприглядные тайны Третьего Рейха.