Последний барьер - Дрипе Андрей Янович - Страница 2

- По-твоему, все так делают?

- А то нет? Только я сам таких фраеров ненавижу.

- Хорошо, допустим. А как тогда живут те, у кого такая работа, что ни на чем не смахлюешь? Возьмем хотя бы учителей.

Николай улыбается.

- Об этих и говорить нечего. Учителя же мрут с голодухи. Нам раз один подвернулся. Тюкнул ему по зубам - он с копыт долой. А в кармане - мелочи рубля на два; ботинки из искусственной кожи - совестно взять. Высыпали ему медяки его за шиворот и оставили сидеть на тротуаре.

- Сколько зарабатывает твоя мать на "Ригас мануфактуре"?

- Не знаю, тоже не густо, но мануфактура она и есть мануфактура.

- Как это понимать?

- Если сами не понимаете, то и не надо. Семейная тайна, - и Николай многозначительно улыбается.

- Так ты и ходил, значит, людей по зубам тюкал, - медленно произносит Киршкалн и, помолчав, продолжает: - А матери тоже ведь случалось возвращаться с работы поздно вечером. Если бы у нее вырвали сумочку или в зубы тюкнули, что бы ты на это сказал?

- В моем районе такого быть не могло.

- А в других районах?

- Жука знают повсюду и его мутер тоже.

- Ну, а если бы все-таки тюкнули? Допустим, по ошибке? - Киршкалн немного подается вперед, к Николаю.

- Кто ударил, тот бы со мной имел дело, - отрывисто говорит Николай. В выражении его лица произошла какая-то перемена, черные брови стянулись к переносице и похожи теперь на крылья ворона.

- Значит, свою мать ты жалеешь. А те, на кого нападаешь ты, тоже ведь кому-то отцы, кому-то матери.

- Жалею? - переспрашивает Николай. - А вы знаете, кто моя мать? неожиданно резко спрашивает он. - Если вы из Чиекуркална, то должны знать. А мне не стыдно. Мне наплевать. Она шлюха. Обыкновенная шлюха.

Николай вновь умолкает, брови медленно распрямляются.

- Мать, - после долгой паузы произносит он тихо и задумчиво, потом бросает вызывающий взгляд на воспитателя. - Давайте лучше о другом, не о бабах же болтать.

- В таком случае поговорим о твоем папаше.

Где он изволит нынче пребывать? - спрашивает Киршкалн, вспомнив графу в деле, где против имени отца значится "место жительства и работы не установлено".

- Папаша за Уралом коммунизм строит, - усмехается Николай. - Ну да. Сперва был в Иркутске, потом где-то еще, черт его знает где. Все за длинным рублем гоняется по большим стройкам. Я даже не знаю, какой он из себя, папаша мой.

- Н-да, - Киршкалн пристально смотрит на Николая. - А сам-то ты как намерен тут жить?

- Поглядим, там будет видно, - уклончиво отвечает паренек, и в глазах у него снова вспыхивают нахальные желтые огоньки. - Досрочное мне не светит.

Дело тяжелое да и в изоляторе схватил четыре взыскания.

Звонит телефон. Киршкалн снимает трубку. Говорит учитель Крум.

- Ты как, очень занят? Я хотел поговорить с тобой насчет Межулиса.

- Заходи. Буду у себя, - отвечает Киршкалн и, положив трубку, обращается к Николаю: - Итак, наше первое знакомство состоялось. Ничего не попишешь, кроме тебя, у меня ведь еще двадцать пять таких огольцов.

- Когда меня переведут в отделение?

- Скоро, уже совсем скоро.

Они идут по коридору в помещение карантина.

- Знаете, я, кажется, вспомнил ту Монику. Нет Ни у нее подружки по кличке Сарделька?

- Вроде бы есть, точно не помню. А пока - прощай, - кивает Киршкалн и оставляет Николая с надзирателем.

Чуть сутулясь, воспитатель идет по главной дорожке зоны к жилому корпусу отделений.

Да, приблизительно таким он и представлял себе Николая Зумента. Бесстыже откровенный, он тем не менее лишнего не сболтнет.

И снова семья! Эти семьи, эти легкомысленные матери и кочующие вдали от дома отцы. По сути, не семьи, а карикатуры на семью.

Чиекуркалнец! Киршкалн грустно улыбается. Теперь Николай видит в нем отчасти своего и долго будет теряться в догадках, что этому таинственному воспитателю известно, а что нет. И что еще за Моника? А эту Монику Киршкалн выдумал, и единственно, что ему доподлинно известно, это то, что в центре Чиекуркална действительно расположен кинотеатр "Звайгзне". Ах, ребята, ребята!

Теперь на какое-то время надо забыть о Зументе и подумать о Межулисе, юноше из прошлого этапа.

Тоже трудный тип, тоже не поддающийся влиянию, хотя и ничуть не похож на Зумента.

Когда Крум входит в воспитательскую пятого отделения, Киршкалн уже там. Согнувшись в три погибели, сидит за крохотным письменным столом. Длинные ноги в туфлях сорок шестого размера под ним не умещаются и потому торчат сбоку.

- Рад видеть светоч знания в моей келье. С твоим приходом сразу стало светлей!

- Брось, старина, издеваться! И так дела из рук вон плохи, - Крум не настроен шутить.

- Никогда не бывает так плохо, чтобы не могло быть хуже.

- До чего мудро сказано! - Крум придвигает стул цоближе к столу и садится напротив Киршкална. - Судя по настроению, ты мчишь вперед на всех парах.

- А у тебя никак дровишки на исходе? - усмехается Киршкалн.

- Еще немного, и - все. Ни черта, оболтусы, не учатся. У всех весна в голове. Мне это уже вот где. - И Крум проводит пальцем себе по горлу.

- Признание тяжкое. Но не поспешил ли ты о ним?

Крум смотрит на худое лицо Кирщкална. Виски совсем седые, хотя он старше всего лет на пять, на шесть. Глубоко посаженные глаза лукаво поблескиБают, а морщинки вокруг тонкого рта говорят о том, что он частенько растягивается и в добродушной улыбке тоже.

- Валдис Межулис в твоем отделении? - спрашивает Крум.

- Да, в моем, - Киршкалн напряженно распрямляет пальцы обеих рук. - В моем отделении и в твоем классе. - Он делает ударение на "твоем", но Крум пропускает его мимо ушей.

- Что ты скажешь об этом малом?

- Дело дошло до стычки? - отвечает вопросом на вопрос Киршкалн.

- Даже, не знаю, как это назвать, - Крум разводит руками.

Он давал на уроке новый материал и настолько увлекся рассказом, что позабыл, где находится. География была его давней слабостью. И вдруг лицо воспитанника Межулиса, сидевшего на самой первой парте, заставило его остановиться на полуслове. Оно, лицо это, было погасшим и безжизненным. Юноша сидел спокойно, руки сложены крест-накрест на крышке парты, но неподвижный, устремленный вдаль взгляд свидетельствовал о том, что слова Крума не достигают слуха ученика. Он даже не заметил, что учитель замолчал и смотрит на него. Не будь у этого парня широко раскрыты глаза, можно было бы подумать, что он заснул. Крум окинул быстрым взглядом задние парты. Да, там, как всегда, несколько человек задремали и теперь, растолканные соседями, хлопали сонными глазами и озирались по сторонам.

Крум, саркастически улыбаясь, отвернулся и стал смотреть на карту. Какой же он все-таки идиот! В который раз забыл, что этой шпане абсолютно начихать, как и о чем он рассказывает. И карта была для них не более чем пестрое полотнище, в которое на перемене можно запустить губкой или где-нибудь о краю написать на нем непристойное слово.

Спали несколько человек, - однако многие ли из тех, кто бодрствовал, следили за его повествованием?

Двое, трое, а может, и вовсе никто? Некоторые имеют по географии даже четверки, но это еще ни о чем не говорит. Интересно, остался бы сидеть на своем месте и слушать его хоть один человек, если бы в класс вошел старшина и сообщил, что в зону прибыла автолавка с сигаретами и банками джема, а он, классный руководитель, разрешил бы всем желающим, не дожи.даясь конца урока, пойти за покупками? Который из них не променял бы его рассказ на пачку сигарет?

Скорей всего, такого не сыщется, и четверочники, может быть, удрали бы первыми.

Крум повернулся к классу. Межулис по-прежнему ничего не замечал. Ну да, он был из тех, кто слушал программу повторно; десятый класс он закончил до колонии, а посадить его в одиннадцатый в самом конце учебного года было нецелесообразно. Наверно, этот оголец мнит себя профессором и не желает обременять голову прописными истинами, хотя, конечно, все давно перезабыл, даже если и знал что-нибудь.