Рай-отдел (СИ) - Валин Юрий Павлович - Страница 54

— В смысле, промышленный большой агрегат? — через силу спросил Игорь.

Легко поднялась, распахнула дверь:

— Здесь.

Игорь, спиной чувствуя, как она идет следом, спустился по широким полуподвальным ступенькам. Механическое гудение, вешалки на колесиках, эластичный вал большого гладильного станка… Голоса в коридоре, запах чистого, выглаженного белья. Вот это, в пластиковой корзине, определенно ее: сверху безупречно сложенная кружевная рубашка. Естественно, черная.

Спросила, брезгливо кривя губы:

— Что?

— Да ничего, — хрипло признался Игорь. — Абсолютно ничего. Вы мне даже не очень нравитесь. Но тянет безумно.

— Странно, правда? Мертвые мерзавцы не отличаются от живых, — она злобно улыбалась, губы меняли цвет, наливаясь темным, пиявочным цветом.

Вцепились в друг друга одновременно. Игорь осознал, что она не так высока ростом, как казалось, лучше посадить на гладильный стол. Алчно укусила, поцеловала прямо в губы. Худая, почти твердая под платьем… Желание накатывало просто немыслимое. Под подолом платья ничего: ни белья, ни чулок, лишь гладкие длинные ноги — чересчур тонкие, хотя и с отчетливо выточенными мускулами — словно бронзовая статуэтка на столе — балерина? Пасторальная, заблудшая, голодная нимфа-пастушка? Парящий ангел смерти? Узкие ступни стряхнули башмаки на высоких каблуках — истертый лак, не завязанные шнурки. Ждала, хотела, не ждала. Упал с плеча ремень автомата. Безумству мертвых несем мы стоны…

Из коридора кто-то вошел.

— Вон! — девушка-Ворона с яростью швырнула в дверь пустую корзину — пластик разлетелся от удара. Там ойкнули, бахнула дверь…

— Запри! — приказала, сдергивая через голову платье.

Игорь ударил дверь рукой — послушно щелкнул замком.

Она вовсе не по-вороньи сидела на столе: узкая и гладкая, почти безгрудая. Неестественно, до отторжения идеально-изящная. Привычная грациозная поза — модель скульптора? Антикварная безделушка на барском письменном столе, в богатом кабинете, под зеленым абажуром? Нет никаких абажуров, опять подвал, зарешеченная тускловатая лампа под потолком…

— Не стойте как мерзавец!

Жажда не живых. Хочется стереть с себя все. Жить!

…Потом на ступенях лестницы, потом в «командировочной» пустующей, пыльной квартире. Выбили пыль с кровати, протерли антикварный секретер и африканский, в грубой инкрустации, столик. Соитие пьянило как водка при жизни. Кружились головы, влипали в друг друга тела, кровоточили от изжиращих поцелуев губы. Оба хрипели блаженством, истовым жаром почти живого секса…

Оторвались и прекратили, когда стало понятно — предел. Больше даже мертвым не выдержать. Это снова было на лестнице. Игорь пошел вниз по широким ступеням, пошатываясь и задевая стволом автомата о перила. Застегнулся уже внизу. Стволы нужно беречь, вдруг еще когда-нибудь пригодятся… Да нет, какое там. Больше такого не случится.

Слегка опомнился уже на Серафимовича — гуляющий по площади ветер охладил мозг и остальное. Игорь машинально остановился, пропуская автобус, пересек проезжую часть.

Сел-упал уже на мосту, спину подпирали чугунные, сглаженные до бесформенности бесчисленными слоями краски, пролеты перил. Еще светило гаснущее солнце, сияли звезды Кремля и стекла Дома-на-Набережной. Катил шумными машинами и белыми автобусами Каменный мост.

Бля, сидишь тут как нищий. Впрочем, кому есть дело до керста, проходят по неширокому мостовому тротуару люди, инстинктивно не наступают на ноги. Не нищие мы, местные, просто устали.

Игорь закряхтел, собрал ноги, руки и автомат, сел поровнее. Здесь мы. И забытое чувство усталости, да что там усталости — изнеможения тоже здесь, при нас. Такое позабытое, потерянное чувство. Греет душу или что там сохранилось у керстов.

И она здесь. Она и есть Мост. Игорь искоса глянул на узорный чугун перил. Нет, ну надо же так краской залить? Сверху ядра-шары, дальше бронированные снопы пшеницы, молоты с наковальнями в массивных рамах, и через секцию скованная такой же рамой маленькая фигура женщины. Вернее, копия забытого обелиска со статуей женщины. Если не знать, сходство с полуживой найти невозможно. Если ничего не знать. Ну что общего у Вороны с первой Советской Конституцией? Она все-таки не совсем чугунно-бетонная, способна разогреваться до кипения, да и к Советской власти относится не очень хорошо. Ирония судьбы: символ Советской власти сомнительного досоветского года рождения.

Ее зовут Вера-Ника. Именно так, не Вероника, а два разных имени, поскольку имена подруг и жен формовщиков, литейщиков и иных причастных, не помнит даже сама их наследница. Рожденьем Ворона похожа на товарища начоперота — родителей не перечесть. Сложной судьбы мостовая птица и Вано, оттого и терпеть друг друга не могут.

Нет у нее отчества. Игорь знал почти все о Вороне, а она знала все о хозинспекторе с его куцей, простенькой и вполне человечьей судьбой. Все понятно без слов. Очень удобно, в условностях и светских беседах нет нужды, можно трахаться не отвлекаясь.

Мертвые ебутся с мертвыми — что куда уместнее противоестественных случек с живыми.

Ну да, она так и сказала «ебаться». Ворона — особа куда как хорошего дореволюционного классического воспитания, потому ее определение процесса лишено матерно-вызывающего смысла. Дешевый эпатаж свойственен псевдо-интеллигентным девицам двадцать первого века, Вера-Ника не имеет к ним ни малейшего отношения. Просто термин «ебаться» наиболее точно описывает процесс. Хотя выговаривать это словцо у нее получается очень даже элегантно.

Все же разговаривали. Людям, даже мертвым, такие извращения свойственны.

…— Вы лохматая гораздо живее, — выдохнул он, сжимая в ладонях черноволосую голову.

Рот у нее был занят, потому ответила позже, когда рухнули на относительно мягкие тюки старых декораций.

— Неужели? Меня редко так треплют.

Да ее вообще так не трепали. Живым не совладать. А когда у девушки все время одинаковая, пусть и дивно стильная прическа — такое обстоятельство ее страшно огорчает.

— Вы изумительно хороши. Сейчас… — прорычал Игорь, запуская пальцы в густую тьму стрижки, с силой вжимая, втискивая, валяя голову девушки-модерн по грубой ткани тюка, и жадно наседая сзади.

Она урчала от наслаждения, вцеплялась хрупкими железными пальцами в нержавейку стойки, скрипел и гнулся металл о металл — местами, под кожей и разгоряченной плотью все равно оставался чугун.

— Еще!

В дверь стучали, возились с замком. Полумертвым было плевать, а замок, послушный керсту стойко держался.

— Я хочу быть лохматой! Нечесаной! Грязной! — требовала Ворона, качаясь сверху. Под Игорем хрустело кресло. Кажется, это был кабинет директора — любовники, смилостивившись над отчаявшимися костюмерами, оставили подвал. Вера-Ника знала театр — едва ли здесь оставались помещения где она не получало свое, живое от рабочих, пожарных, танцоров, флейтистов и скрипачек. А как еще убеждать себя, что существует, одинокой девушке, не способной ни умереть, ни жить?

Вот юмористов-пародистов Ворона не воспринимала — эти оказывались бесполезны — в жадном кратком сексе не до шуточек, чугунные девушки страстны и голодны.

…— Еще! Так и так! Ну⁈

Ей нравилось чередовать афинскую и французскую любовь. Ненасытный, несчастный и прекрасный чугун.

— Порву! — рычал керст, загибая легкие ноги с грязными пятками, переворачивал. Она коротко смеялась и вновь всасывала ртом. А он все трепал, хватал за волосы, так как ей нравилось…

Со сбитой трубки телефона неслись длинные гудки, потом трубка обиженно всхрипнула и стихла. Сыпались на пол карандаши, Вера-Ника прижималась грудью к крышке стола и все выше задирала узкие бедра.

— Можно тебе гелем волосы встрепать, настоящего дикобраза сделать, — прохрипел керст, с силой входя и глядя в идеально геометрический затылок.