Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич - Страница 18

Сергей как раз удачно продал две картины, появились триста тысяч; он бросил место сторожа в художественной школе, комнату в общежитии перчаточной фабрики, за которую платил семьдесят пять тысяч в месяц, и приехал сюда. Без разведки, долгих сомнений. И правильно – он не жалеет. Завтра сколотит несколько подрамников из валяющихся по двору штакетин, натянет холст и начнет работать.

– Ла-адно! – Сергей раздавил в консервной банке-пепельнице окурок, поднялся.

Темные, приземистые строения баньки, летней кухни, прогнувшаяся седлом крыша сарая, рухнувший навес, из-под которого видны остатки угля и поленья… Запустение и ветхость. И, может быть, впервые в жизни появилось у Сергея желание приложить руки – остановить разрушение, поставить новый навес, заменить проржавевшую трубу бани, облагородить подворье. Теперь он здесь хозяин, это его изба, его банька, его огород – ему здесь жить…

Шел по огороду, по сырой, вязкой земле, на которой будут расти его овощи, и что-то сладковатое, робко-радостное наполняло, щипало душу. И оживающая земля звала к работе, просила копать ее, удобрять, бросать в нее зерна, клубни, сулила отдачу. Сергей удивлялся себе, новым, до того не испытываемым чувствам; когда ходил по полям, бывал в деревнях, писал сельские пейзажи, он был лишь художником, видел перед собой интересную натуру, земля притягивала цветом, фактурой, но она молчала, а сейчас неожиданно и сильно шевельнулся в нем, художнике, в поколениях, кажется, городском человеке, крестьянин или дачник. Или, может, это простое человеческое в нем открылось.

За огородом начинался крутой спуск к маленькой, еще покрытой льдом речке Кое; на том берегу березы и черемухи, а дальше, в гору – сосновый бор. Темно-зеленые, почти синие в последних лучах солнца кроны похожи на застывшие сердитые волны… Направо пруд, тоже подо льдом, несколько рыбаков сидят над лунками неподвижно, будто окаменели. Снова сосны, сосны, а за ними невысокие, растянувшиеся цепью с юга на запад, голые сопки с пологими склонами.

Сергей перевел взгляд налево: березовая роща вдоль речки, серая и помертвевшая, дальше поля, холмы, а там – невидимый отсюда, но угадываемый Енисей, далекие, ярко освещенные закатным солнцем, багровые скалы.

Просторно, свободно кругом, глаз отдыхает, нет ему стены, преграды, и небо словно бы ближе, чем в городе, – не поднимая головы видишь его. Чистое, свежее, весеннее небо…

Вот солнце опустилось, сразу стало прохладнее, звуки как будто резче, отчетливей. Где-то настойчиво мычит корова, один за другим, по очереди прокукарекали петухи. Скрип проезжающей телеги и грубые окрики:

– Ну, пшла, зараза! Пшла, говорю!

Сергей присел на жердину ветхой изгороди, закурил. Теперь смотрел на деревню. Кажется она одноцветно-черной и точно сырой; старые избы, заборы, сараи не слишком-то веселят глаз, редко-редко увидишь покрашенный прямоугольник ворот или желтизну свежих досок. Возвышается двухэтажное каменное здание школы, судя по виду дореволюционное, и кирпичная башня водонапорки. За деревней опять цепью сопки, поросшие с севера березами и осинами; деревья добираются почти до вершин, и сопки похожи на головы лысоватых людей.

Сергей на краю своего огорода, который тянется широкой полосой до стены сарая. За сараем баня, летняя кухня, избушка, двор и ворота. И у всех так: налеплены постройки одна к другой, дворики тесные, а основное место отдано огородам, отделенным от соседей трухлявыми жидкими пряслами. Садят в основном картошку – парников, тепличек почти не видно…

Зашло солнце, похолодало, пахнýло зимой. Надо домой идти, подтопить печь, сварить ужин, штакетин набрать, чтобы завтра с утра приняться за подрамники.

Копаясь в куче старых досок, Сергей услышал стук в калитку. Выпрямился:

– Входите, открыто!

Вместо Филипьева, которого ожидал увидеть, появилась полноватая невысокая женщина. Чересчур, показалось ему, приветливо спросила:

– Можно к вам, новосёл?

– Н-да, конечно. – Сергей растерялся, бросил штакетину, направился навстречу неожиданной гостье.

Она остановилась у калитки. Солнце хотя и скрылось больше часа назад, но было еще довольно светло – весной вечер долго борется с ночью, – и Сергей хорошо мог рассмотреть женщину… Лет за тридцать ей, черты лица крупные, грубоватые, глаза чистые и как бы привыкшие всегда улыбаться. Одета в поношенный солдатский бушлат, из-под него виден подол шерстяной юбки, на ногах боты, голова повязана коричневой шалью. И руки большие, притягивающие взгляд, пальцы толстые, с широкими круглыми ногтями.

– Вот услыхала, новый сосед у нас, – начала традиционно, – решила зайти, познакомиться…

– Проходите в дом.

– Да не, спасибо, я на минутку! – Она махнула рукой и улыбнулась. – Я вот узнать хотела: молоко брать не желаете? Три тыщи банка.

– Это за три литра?

– Аха. Молоко жирное, свежее, от своей коровы…

– Нормально… Да, пожалуй, пару раз в неделю покупал бы. Вас так устроит?

Женщина кивнула:

– Конешно. Можно хоть завтра утречком. Я тут вот, почти напротив живу.

Они вместе вышли на улицу, женщина указала свою избу.

– А можно и так сделать – может мой сын, Борька, заносить.

– Гм… я лучше сам, по мере надобности. Хорошо?

– Хорошо, – легко согласилась она. – Так, утром в полвосьмого дою, а вечером сейчас после восьми. Во-от… Ну, до свиданьица, успехов вам на новом месте.

– Спасибо, спасибо. – Сергей поймал ее улыбающийся взгляд и сам невольно улыбнулся. – До свиданья.

Она широкими шагами двинулась по подмерзшей грязи к крепкому, на высоком фундаменте, дому. Сергей смотрел ей вслед, удивляясь и радуясь доброжелательности, с какой приняли его соседи. Вот сама пришла, предложила молоко по цене вдвое дешевле, чем в городе. Филипьев всем необходимым обеспечил…

После ужина (гречневая каша, хлеб и чай) Сергей достал альбом, карандаш, стал рисовать. Это было его ежевечерним занятием на протяжении многих лет. Где бы ни находился, если под рукой оказывались карандаш и бумага, он рисовал. Предметы в комнате, друзей, стеллажи в натюрмортном фонде художественной школы, улицу за окном… Без этого вечер казался пустым, тревожило беспокойство, словно бы не хватало чего-то очень важного.

Сегодня он выбрал закопченную, совсем недавно еще холодную, мертвую печку, и вот она после долгого бездействия проснулась, теперь радостно гудит и пощелкивает поленьями, будто радуется, что снова стала нужна. Сквозь щель неплотно прикрытой дверцы виден огонь, из кружки валит пар – закипает вода.

Ему недавно исполнилось двадцать семь, почти двадцать из них заняты живописью… Сергей родился в Норильске, отец и мать его приехали на север из Томска, по распределению, и там осели. Параллельно с обычной школой он учился в художественной и уже тогда, мальчишкой, чувствовал, что может быть и будет только художником.

После восьмого класса уехал в Красноярск, поступил в училище имени Сурикова. Общежития при училище не было, и жить приходилось то у дальних родственников, то в здании самого училища, то снимать комнату на краю города (там подешевле). После первого курса его взяли в армию, где он сразу после учебки получил должность художника – рисовал марширующих солдат на стендах для плаца, трафаретил лозунги, оформлял клуб и столовую, для чайной накрасил несколько аппетитных натюрмортов и, как говорится, настоящей службы почти не увидел… Вернулся в училище, а после его окончания около года работал в театре кукол декоратором.

Еще в Норильске он услышал о старинном, живописном городке Минусинске на самом юге Красноярского края, настоящем рае для художников; в училище было много ребят-минусинцев, и они тоже хвалили свой городок. Сергей съездил туда на неделю, понравилось. Подумал, взвесил «за» и «против», перебрался жить… Был грузчиком в магазине мебели, оформителем в драмтеатре, сторожем; женился, но женился не по любви, а потому, скорее, чтобы иметь семью, устроенность, постоянную крышу над головой, и после полутора лет совместной жизни жена потребовала развод… А все эти годы Сергей знал только живопись, всё другое шло как бы стороной, было второстепенным и подчас лишним, ненужным, мешающим. Природа, люди, каждый предмет воспринимались им как объекты для картины, рисунка, как натура, пища холсту и бумаге. Живопись была для него единственной настоящей радостью, отдыхом, и трудом, и болезнью, страстью, лишающей покоя, заслоняющей остальное. Сколько раз, голодный, усталый, раздавленный очередной неудачей, клялся он бросить это «чёртово дело», рвал рисунки, резал холсты, но назавтра, матерясь и плюясь, начинал всё сначала.