Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич - Страница 16

– Эй, дежурный! – уже другой, грубый и живой. Тоже женский.

– Что, девчата, хотите? – кто-то спросил.

– Хотим! – ответил грубый голос.

– Эх, да не сидел бы я в темнице!..

Смеется кто-то.

– Дежурный, а-а!

Смех.

– Да дежурный, твою мать!! – истошный крик грубой. – Скорее сюда!

– Дежурный, а-а!!

Появляется дежурный, который мне прыснул. Проходит. Какие-то разговоры там, ахи.

Дежурный быстро уходит обратно.

– А-а-а!!! – уже не тоненько и вульгарно, а душераздирающе.

Бодрствующие мужчины озабочены:

– Что там? Кого зарезали?

Ничего не понятно. Кутаюсь в одеяло.

– А-а-а!!!

Потом женщина-врач с железным портфельчиком. Дежурный. Та женщина из-за стола.

Вновь разговоры.

Потом отчетливо:

– Одевайся, пошли.

– Не могу я! А-а…

– Что я тебя на руках, сучку, понесу?

Женские голоса.

Потом обратно женщина-врач и женщина из-за стола. Через несколько минут – какая-то вся маленькая, в клетчатом пальтишке. Идет медленно, хватается за решетку. Сзади дежурный.

Потом тихо опять, спокойно.

– А что с ней? – вроде трезвый мужской голос.

– Выкинула, – голос грубой. – С пятого месяца.

– У-у.

Смотрю на сокамерников. Спят лежат. А мне места нет. Упасть, зарыться в эту массу тел и одеял боюсь. А сейчас уснуть бы… потом проснуться.

Идет мимо дежурный.

– Гражданин дежурный! – я ему. – Дайте водички, всё подпишу.

Он даже остановился, посмотрел. Усмехнулся, пошел дальше.

А время идет. Медленно так идет. Еще, наверное, вечер. Приводят новых. Этих даже не раздевают. Суют по камерам. В нашу не суют – некуда.

Справа, где лестница, возникают звуки борьбы. Сипят, возятся. Потом тихо.

Потом:

– А-а-а! – и поток нецензурных ругательств. Это мужской голос.

Потом:

– А-а! Суки драные, волки́ позорные!..

Вроде заткнули рот. Мычание.

Парень в камере напротив, которого недавно привели, выворачивает глаза в сторону лестницы. Жадно смотрит.

– Что там? – спрашиваю.

– На стул Лёху посадили, падлы!

Этот, напротив, в белом грязном свитере, порванных джинсах. Долго сидит у решетки, потом ложится на настил и затихает.

Проводят кого-то, все лицо в крови. Еще кого-то.

Потом дежурный кричит:

– Мишаков!

– Здесь, здесь!

Забирают наверх Мишакова.

Потом опять тихо. Начинаю дремать.

Появилась уборщица. Протирает пол.

Прошу:

– Тетенька, дайте водички, а!

Водит шваброй туда-сюда. Не реагирует.

– Дайте, а? Глоток.

– Не положено.

Медленно проплывает мимо.

Больше не дремлется.

Время идет. Когда же утро? Башка раскалывается. Язык одеревенел, во рту все горит. Сижу, качаюсь, как индус, кутаюсь в одеяло.

Долго, очень долго ничего не случается. Люди отдыхают. Храпят, сопят, свистят, мычат.

Встаю. Стараюсь посмотреть, что там делается слева, справа.

Ничего интересного. Ничего не видно.

Рассматриваю стены камеры. Надписи всякие: «Здесь был Василий У.», «Балтон. 2.2.92», «Трезвяк это рай».

Ногтем старательно выцарапываю: «Сен. 14.03.94. Понравилось».

Еще примерно часа через два начинается некоторое оживление. Выкрикивают фамилии, людей уводят.

– Выпускать начали, – бормочет рыжий мужик, мой сосед. Он сидит, трет лицо, шею, грудь.

Все очень быстро просыпаются. Встают, садятся, шумят.

– Ельшов!

– Здесь я!

Из нашей камеры уводят Ельшова.

Многие возвращаются. Они одеты. Их помещают куда-то дальше, влево.

Опять уборщица с ведром и шваброй. Мечется по коридору.

Рыжего тоже забирают.

Наша камера постепенно пустеет. Нервничаю.

– Сенчин!

– Я!

Наконец-то!.. Выводят. Ведут по коридору.

Вот закуток какой-то. Железный стул с ремнями для рук, ног, шеи. Сейчас он пустой. О! Раковина!

– Можно попить?

Дежурный разрешает. Делаю пару глотков. Вода холодная, пресная. Больше не хочу.

Заводят в комнату. По стенам – большие ячейки. В некоторые засунуты комки одежды.

Дежурный смотрит в список, достает мою.

– Одевайся давай.

Одеваюсь.

– Всё на месте?

– Вроде.

Вот одет, обут. Карманы пусты. Платочек только носовой.

– Одеяло сверни.

Сворачиваю серое, в пятнах одеяло, кладу на стопку таких же.

Возвращаемся в застенки.

Запирают в камеру. Тут все одетые. Сидят, молчат, ждут.

Тоже сажусь. Прислушиваюсь к выкрикам фамилий.

– …А если денег нет? – робко интересуется юноша из угла. – Тогда как?

– Домой повезут, – отвечает кто-то, – чтоб выкупали.

– Домой?!

Юноша в отчаянии.

К камере подходят два милиционера в куртках и дежурный. Открывают дверь.

– Скорбинский, выходи!

– Куда?

– Узна́ешь.

– На пятнаху?

– Выходи давай.

Но Скорбинский не хочет. Его ловят, вытаскивают силой. Он орет, мечется в руках.

Дверь замыкают. Крики Скорбинского всё дальше и дальше.

– Пятнадцать суток – это вилы, – хрипло объясняет парень с огромной шапкой в руках. – Три раза тянул.

– А за что дают? – вновь подает голос юноша.

– А за все. По пьяни натворишь делов, и влепят. Даже и сам не помнишь…

– Рикшанов!

– Тут он.

Из отсека напротив забирают Рикшанова.

Снова молчание. Ожидание.

– А можно вещами выкупиться? – допытывается юноша.

– Можно. Смотря кто там сидит да какие вещи. Мо-ожно!..

Опять появился дежурный. В руках бумажка.

– Липин, Егоров, Сусоев, Дьяченко, Усольцев, Никитин, Рогожин.

Из нашей камеры увели троих.

Оставшиеся молчат. Совсем устал. Лег на деревянный этот настил. И уснул.

Проснулся, наверное, быстро. Дежурный выкрикивал следующую партию:

– Якунин, Перляков, Вениченко, Жлобин, Сенчин, Абакумов, Местер.

Собрали, повели.

Теперь наверх!

В той комнате, где диван, клетка. За столом всё те же.

– Сядьте.

Садимся кто на диван, кто на корточки.

– Жлобин.

Долго разбираются со Жлобиным. Он стоит у стола. Какой-то у них там разговор.

Что-то дурно, тошнит, дрожь, пот по спине холодный. У них разговор бесконечный… Устал.

Перляков, Местер, потом я.

– Ну что, Сенчин? – спрашивает милиционер со значком.

– Что – что? – отвечаю.

– Что с тобой делать будем?

Мнусь, мне тяжело.

– Не знаю. А что?

Милиционер смотрит в бумажки.

– Ну что? На пятнадцать суток думаем тебя оформлять.

Чуть не падаю.

– За что?

– Как – за что? Оказывал сопротивление при задержании. Здесь буянил, кричал…

– Простите, – голос дрожит от страха, – не помню.

– Ну, это не важно.

Психологическая пауза.

– Ладно! – в конце концов вскрикивает этот, со значком. – Так как ты у нас вроде впервые… Впервые?

Спешу:

– Конечно впервые!

– Вот, – он лезет в сейф, что стоит справа от него, – забирай свои вещи…

Паспорт, фотка любимой, пилка для ногтей, камушек, медиатор, несколько денежных бумажек, мелочь и какие-то несусветные наручные часы.

– Это не мое, – говорю я и их отодвигаю.

– Да нет, – милиционер смотрит в список, – твои.

– Не мои.

– Ну, у тебя же были часы?

– Угу. Черненькие такие, без браслета. «Монтана».

Долго ищет их в сейфе. Находит.

Когда двое часов рядышком лежат на столе, жалею, что не взял большие, классные.

– Все вещи?

– Все, – рассовывая их по карманам, отвечаю я. – Только денег мало.

Идет разборка с деньгами. Оказывается, при доставке сюда у меня имелось при себе тридцать тысяч четыреста пятьдесят рублей. За обслуживание – двадцать одна тысяча двести рублей. Осталось, следовательно, девять тысяч двести пятьдесят рублей.

Покорно вздыхаю, хотя знаю, что перед пьянкой в кармане моих брюк лежала пачечка из восьми десятитысячных купюр. Даже если туда-сюда… Хрен с ним, лишь бы выйти скорее.

Расписываюсь сначала в каком-то журнале, затем в квитанциях.